«Путешествие – одна скука и вовсе не расширяет кругозор, как твердят все вокруг», – подумал Онофре Боувила на следующее утро. Управляющий в целях экономии времени предложил ему возвратиться в Барселону на аэроплане; тогда еще не существовало регулярного сообщения между обоими городами, но управляющий прозрачно намекнул:
– Если есть деньги, все в этом мире разрешимо.
Онофре велел отвезти себя на аэродром и переговорил с бельгийским пилотом, чтобы нанять биплан. Шофер отправился в Барселону на машине, а Онофре и пилот сели в самолет. Сильный встречный ветер отнес их в сторону Гренобля, оттуда они добрались до Лиона, где заправились и выпили в баре аэродрома несколько рюмок коньяку, чтобы согреться. Пролетая над Пиренеями, они чуть было не попали в аварию и находились на волосок от смерти. Наконец путешественники, живые и здоровые, приземлились на аэродроме в Сабаделе. С большим удивлением Онофре Боувила обнаружил, что на посадочной полосе его ждут Эфрен Кастелс и маркиз де Ут.
– Карамба! До чего же я вам рад и благодарен за встречу! – растрогался Онофре. Они что-то прокричали в ответ, но он не расслышал: от многочасового перелета у него заложило уши. Кроме того, его шатало из стороны в сторону, и великан из Калельи подхватил его под руки. – Я так и не понял, каким образом вы узнали, что я прилетаю именно сегодня? – удивился Онофре.
Они искали его повсюду. Через банки проследили его путь до Парижа; оттуда управляющий отеля послал им телеграмму, изложив его приключения в весьма оригинальной форме:
– Что происходит? – повторял он.
– Происходят очень важные события, – ответил Эфрен Кастелс. – Из-за твоей глупой поездки мы упустили драгоценное время.
Он говорил с серьезностью, не свойственной его взрывному темпераменту.
– Давайте наденем шапочки, – предложил маркиз.
Из-под сиденья он достал прямоугольный деревянный ларец с инкрустацией, а оттуда – три черные островерхие шапочки, украшенные мальтийским крестом. Им пришлось согнуться и опустить головы, чтобы не помять колпаки о верх машины. Шофер наконец замедлил сумасшедшую гонку по склону Тибидабо и остановился напротив большого кирпичного дома с башенками, зубцами и фигурными желобами, стилизованными под готику. Двое мужчин с ружьями открыли ворота, пропустили автомобиль и вновь их закрыли. У главного входа пассажиры вышли из машины, прыгая через две ступеньки, почти бегом, поднялись по парадной лестнице и оказались в круглом вестибюле с высоким потолком; под сводами гулко отдавались их стремительные шаги. Перед ними сами собою открывались двери, а потом закрывались; слуги, наряженные в короткие обтягивающие панталоны и полумаски из белого атласа, низко кланялись и показывали, куда идти дальше. Таким образом они добрались до зала, в центре которого стоял длинный узкий стол. За столом сидели несколько человек в черных капюшонах, закрывавших лица и спускавшихся пелеринами на плечи. Три свободных стула предназначались для Онофре Боувилы, маркиза де Ута и Эфрена Кастелса. Председатель спросил дребезжащим голосом:
– Все собрались? – Ему ответили утвердительным бормотаньем. – Тогда начнем. – Он осенил себя крестным знамением.
Вслед за ним перекрестились все, кто был в зале. Председатель объявил:
– На этот чрезвычайный капитул[119] прибыли наши братья из Мадрида и Бильбао, и мне выпали честь и удовольствие сердечно приветствовать их в Барселоне. – Собравшиеся поддержали приветствие возгласами одобрения. Затем председатель ударил по столу небольшим молоточком и продолжил: – Надеюсь, все в курсе сложившейся ситуации.
В 1923 году общественное недовольство достигло той точки, откуда, по утверждению некоторых политиков, «не было возврата». И только Онофре Боувила не был согласен с этим пессимистическим вердиктом.
– Мы всегда жили в критической социальной ситуации, – возражал он. – Такова наша страна, и тут не о чем больше говорить. – Он свято верил, что, несмотря на трудности, в принципе не происходило ничего серьезного. – Пусть все идет своим чередом, – говорил он. – Все утрясется само собой и без излишнего насилия.
Для него чем запутаннее и сложнее была ситуация, тем привлекательней она выглядела: в ней он чувствовал себя как рыба в воде и только благодаря подобному взгляду на вещи смог пробиться на самый верх. Маркиз де Ут и его братья по Мальтийскому ордену думали иначе: то высокое положение, которое они занимали и которым так беззастенчиво пользовались, досталось им по наследству, и они жили в постоянном страхе потерять его; любое чрезвычайное средство казалось им оправданным, если его целью являлась гарантия их стабильности и безопасности. Призрак большевизма лишал их покоя и сна. «Ага! – думал Онофре Боувила, когда в спорах вставал вопрос о вероятности подобного развития событий. – Если у нас победит большевизм, то я стану доморощенным Лениным». Он беззаветно верил в свои способности выйти невредимым из любой неприятности и извлечь пользу из любого противодействия. Но этого ни в коем случае нельзя было говорить в присутствии маркиза де Ута и членов братства, собравшихся на капитул.
– Надо быть законченным глупцом, чтобы сидеть сложа руки и наблюдать, как страна приближается к тупику, из которого нет выхода, – ограничился он репликой.
– Сегодняшнее положение напоминает мне басню про цикаду и муравья, – заметил маркиз, повысив голос. – Нижнее сословие постоянно от нас чего-то требует, и мы уступаем; на следующий день эти людишки приходят к нам снова и требуют большего – мы опять идем на уступки. И так будет продолжаться до тех пор, пока чернь не воскликнет: «С Богом!» И в этот день она поднимется против нас с оружием в руках, перережет нас, как кроликов, насадит наши головы на тростниковые колья, и тогда, как говорится, прощай, сардинка![120]
Анализ ситуации, данный маркизом де Утом, был воспринят одобрительным гулом. Черный капюшон, сидевший справа от Эфрена Кастелса, прибавил:
– Рабочие доведены до отчаяния и уже не уступят, хоть посули им золотые горы. Сейчас они желают только одного: свернуть нам головы, потом пойдут насиловать наших дочерей, жечь церкви и курить наши сигары, – закончил он.
Черные капюшоны ударили кулаками по столу, произведя неимоверный грохот. Шум долго не умолкал, а когда наконец стих, Онофре снова взял слово.
