– Ну тогда ладно. – Дед смахнул с широкой лавки запрыгнувшего туда рыжего кота, присел было сам, потом вскочил на ноги и, быстро оглянувшись по сторонам, пригласил: – Скидавай обувку, проходи в дом. А это что у тебя? – обратил он внимание на шевелящийся тючок, который она оставила около крыльца.

– Медвежонок! Какие-то сволочи еще вчера убили медведицу. Не оставлять же его одного в лесу. Погибнет…

– Погибнет, – согласился дед и спустился с крыльца. Освободил медвежонка от куртки, и тот сразу же облапил его ногу и тоненько заскулил. – Есть просит. – Лицо деда жалобно скривилось. – Сейчас мы ему сгущеночки разведем, накормим…

Через полчаса сытый медвежонок спал в глубокой плетеной корзине в обнимку с большой пластиковой бутылкой, в которую дед вставил тряпочную затычку. Через нее зверек приспособился тянуть разбавленное сгущенное молоко, слегка приправленное медом. Сначала медвежонок ворчал, пытался вытянуть зубами тряпку, но потом сладкие капельки попали ему на язык, и тут же дело пошло на лад. Насосавшись, медвежонок поворочался в корзине, поворчал для порядку и, уткнувшись носом в старую меховую шапку деда, затих.

– Федор Яковлевич, можно я оставлю его у вас на пару дней, пока работу не закончу, а то несподручно мне его таскать с собой? – попросила деда Людмила, когда, поужинав, они опять вышли наружу.

– Оставь, чего там! – согласился дед. – Авось не объест, да и коту моему все развлечение будет. А то, японска мать, расфыркался, расшипелся, корзину его, видишь ли, заняли…

Продолжая ворчать на кота, Банзай выставил на крыльцо небольшой столик, воздвиг на него самовар, принес кусок сотов, свежевыпеченный хлеб, и они продолжили чаевничать теперь уже на свежем воздухе и в компании кота, которому политически грамотный дед в приступе справедливого негодования дал когда-то кличку Красный Кхмер. Правда, в обиходе он употреблял упрощенный вариант клички, но при Людмиле величал его полным именем…

Отхлебывая чаек, дед посмеивался, то и дело поглядывал на Людмилу, потом с одобрением сказал:

– Аппетит у тебя хороший, авось войдешь в тело. Для бабы тело – первейшее дело, иначе кто ее заметит! – Он засмеялся, погладил Кхмера по рыжей спине и принялся вдруг рассказывать: – А ко мне тут один медведь повадился в гости ходить. Дурной, что ли? Хочу приручить, может, и выдрессирую, если получится. Зимой пойду с бубном по деревням, как цыгане ходят. – Он закурил длинную самокрутку и, затянувшись несколько раз, выпустил густую струю дыма. – Сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из тайги и стоит, носом водит, вынюхивает… От воска оно, конечно, медом наносит, у него, видно, слюна и побежала. Я сижу. А он все ближе и ближе подходит. Такой уже гладкий, глазки хитрые, желтые. И не боится, подлец! Я ему тогда вежливо так говорю: «А ну, проваливай отсюда, дармоед!» И даже поленом в него запустил. Увернулся, чертяка, а не уходит. И все носом водит. Духа моего, видно, не чует, медвяный запах пересиливает. Так весь день и проторчал поблизости. Поднялся я на ноги, ну тогда он бежать! А ночью все котлом гремел, вылизал до блеска. Потом еще пару раз заявлялся. Вот и стал я ему хлеб подкладывать, косточки разные, старые соты. Все подбирает и с каждым разом ко мне ближе и ближе подходит, признал, значит, за своего. Веришь, уже метров на двадцать приближается, не боится!

– Смотри, – сказала Людмила, – приучишь, а он потом тебе всю пасеку расшвыряет. Не ты первый рассказываешь про таких вот хулиганистых. Их только повадь…

– А ружье на что? – быстро сказал дед и осекся. Ружье он по договору не имел права держать. Пасека находилась практически на границе с заповедником. – Правда, какое там ружье, так, для острастки, пугануть кого, – добавил он смущенно, пытаясь сгладить неловкость. – Хочешь глянуть на моего дружка-приятеля? Он тут где-нибудь рядом. Подразню медом – не удержится, выйдет.

– Не надо. – Людмила зевнула и прикрыла рот ладонью. – Устала я очень, пойду прилягу. Завтра я от тебя часов в шесть уйду, по холодку.

– Ну и зря ты на медведя не хочешь посмотреть. Такую комедию в кино не увидишь. – Банзай встал следом, подтянул брюки на тощем животе.

– Дядя Федор, ты случайно вчера за перевальчик не ходил? – спросила вдруг Людмила и скользнула взглядом по его сапогам.

– В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты вот все мои сапоги разглядываешь, понравились, что ли?

– Да вот заметила неподалеку след от твоих сапог и на тропе похожие видела. Так, говоришь, не ходил?

– Ну уж и от моих… – расстроенно развел руками дед. – Сколько людей в таких же резинках ходит. Самая удобная обувь в нашей тайге. А что? – Банзай внезапно насторожился, прислушался и вдруг, побледнев, перекрестился.

– И кто ж тут так настойчиво чужими сапогами интересуется? – прозвучал за спиной слишком хорошо знакомый ей голос, и, резко обернувшись, Людмила едва не вскрикнула от удивления. Игорь Ярославович Надымов с легкой, почти ласковой улыбкой стоял в двух шагах от крыльца и, заметив ее растерянность, рассмеялся уже во весь голос: – Что, не ожидала меня встретить, ментовская шлюха? Думала, видно, сгинул Надымов навеки, не потревожит больше твой покой? Рано обрадовалась, я еще не только твой покой нарушу, но и всем тем, кто мне жить, как я того хочу, не позволил!

– Много на себя берешь, Игорек. – Людмила язвительно улыбнулась. – И помяни мое слово, последние дни гуляешь на свободе, скоро сядешь на тюремные нары, а я буду этому очень рада!

– И кто ж меня туда, интересно, упрячет? – Надымов поднялся на крыльцо, отпихнул сапогом кота с дороги и подошел к Людмиле вплотную. – Уж не твой ли поганый мент или этот ублюдок Дробот? Да у них же вместо мозгов отруби! Как и у тебя, милочка. – Он ухватил ее за подбородок и притянул к себе. – Смотрю, доллары не зря потратила, теперь в гробу очень даже красивая лежать будешь!

– Игорь Ярославич, – робко проговорил за ее спиной Банзай, – не трогай девчонку, отпусти! Не бери греха на душу!

– Эта девчонка мне полжизни отравила. – Надымов оттолкнул ее от себя и крикнул в надвигающуюся от леса темноту: – Алик, давай ее в сарай! Завтра с утра разберемся с этой сукой! Неохота на ночь глядя о нее руки марать!..

Чернобородый Алик сноровисто стянул ей руки куском просмоленной веревки, что висела в сенках у деда, и, подталкивая в спину, повел к небольшому сараю, выстроенному рядом с домиком Банзая, в котором дед хранил свой нехитрый инвентарь.

– Надымов, учти, – прокричала уже от самого входа в сарай Людмила, – никуда тебе не уйти! Если не Дробот, то уж Барсуков наверняка не сегодня завтра тебя достанет!

Надымов расхохотался:

– Твой папаня тоже много чего кричал перед смертью, только где его косточки теперь? Тю-тю! Ветер развеял, зверье по лесу растащило…

– Сволочь! – выдохнула Людмила и, вывернувшись из-под руки удерживающего ее надымовского пособника, рванулась к крыльцу. – Я ж тебе… – но не договорила: удар прикладом в спину бросил ее на траву, и сквозь настигающую липкую черноту она расслышала голос Надымова:

– Пристрели эту тварь! – И провалилась вдруг в пустоту, не успев даже испугаться…

Темуджина клонило ко сну. Проводив Людмилу с километр от разоренной берлоги, волк дальше не пошел, заранее зная, что она направляется к домику, от которого пахнет дымом, железом и чужим человеком с белой, словно тополиный пух, головой. Человек этот мирно уживался с крошечными злющими существами, которых Темуджин не без основания опасался.

Открыв для себя тайник с дармовым мясом, волк обеспечил себе неплохой ужин, после которого отяжелел. Теперь было самое время поспать, но он все-таки проводил Людмилу, пока не удостоверился, что она ушла от таящего опасность места гибели медведицы. Пробежав по темному лесу километров пять, Темуджин замедлил шаг и стал осматриваться, подыскивая себе лежку. После утомительного бега и обильного пиршества за чужой счет волку нужен был отдых.

Лежка вскоре отыскалась – хорошие заросли непроходимого можжевельника, ковром лежащего на камнях. Свернувшись клубком под густой и колючей крышей, Темуджин несколько минут слушал тишину и, успокоившись, уснул.

Сон был, как всегда, чуткий и тревожный. Вдруг набросило знакомым запахом оленьего стада. Всего