только-только вернулся. Уже стемнело, и он валился с ног от усталости. Он не ел весь день, даже не успел вымыть руки. Там у него не было времени. Он вошел, сел в кресло у камина и попросил кружку козьего молока. Он любил козье молоко. Он никогда не пил пива, вина и прочих спиртных напитков, только козье молоко и иногда кофе со сливками. Анна, его мать, принесла молока, и он пил его. Потом в дверь забарабанили полицейские.

Гретл судорожно вздохнула.

– Он не сделал ничего плохого. Он в жизни никому не причинил вреда. Но они пришли за ним. Мы сразу поняли. Они стояли в дверях со своими пистолетами и смотрели на него, а он сидел, бедный мальчик, с кружкой и в испачканной кровью рубашке и пил козье молоко. Это были не местные полицейские. Мы видели их впервые. Они спросили его имя и сказали, что расследуют преступление и хотят его допросить. Он спросил, можно ли подняться наверх и переменить рубашку, а они сказали «нет». Тут в комнату через заднюю дверь вошел его отец и стал как вкопанный, а один из полицейских сказал: «Если сделаешь еще шаг, мы пристрелим мальчишку». Поэтому, разумеется, он не сдвинулся с места. А они забрали его, забрали бедного Стефана, и, когда он выходил из дому, Анна успела сунуть ему в руку кусок хлеба с колбасой, и они не стали возражать. Они посадили бедного мальчика в коляску своего мотоцикла и уехали. – Слезы катились по щеках Гретл. – Больше мы его не видели.

Я смотрела на узкую тропинку, ведущую к дому Гретл и другим домам деревни, на маленькую католическую церковь, на школу и здание штаба партии, на маленькое здание полицейского участка, которое отличалось от остальных домов только тем, что в садике перед ним возвышалась мачта с флагом. Все казалось таким мирным, таким обыденным.

– Вы знаете, что с ним случилось?

– О да. – В голосе Гретл послышалось почти отвращение. – Прошло пять месяцев, прежде чем мы узнали хоть что-то. Анна просто с ума сходила. Стефан был младшеньким, понимаете. А кроме того, он был… – Непонятное выражение скользнуло по ее лицу. – Он был немного простоват, как говорится. Порой приходилось по десять раз растолковывать ему, что и как делать, поскольку он не понимал. Все присматривали за ним… Разумеется, мы пошли в участок, в местный полицейский участок. Там нам сказали, что ничего не знают. Наверное, они говорили правду. Один человек в деревне наверняка знал что-что. Но спрашивать у него было бесполезно. Поэтому нам оставалось просто ждать известий… Через пять месяцев мы получили письмо от правительства. В нем говорилось, что Стефана «в интересах общества» отправили в какой-то лагерь под названием Графенек, в Вуттенберге, где он умер… – у Гретл на мгновение пресекся голос, – от инфекционной болезни. В письме говорилось, что тело кремировали и что нам не следует пытаться навещать могилу. В нем говорилось, что Стефан страдал неизлечимой болезнью и что мы должны благодарить Бога за его избавление от мук.

Она подняла голову и устремила немигающий взгляд на горные вершины вдали. Лицо у нее приняло гордое выражение.

– Кроме сообщения о смерти Стефана, – сказала Гретл, – в этой мерзкой писульке не было ни слова правды.

Я взяла ее сморщенную мозолистую руку и попыталась выразить сочувствие.

Она повернулась ко мне и гневно спросила:

– Фройляйн, ну почему они творят такое? Ведь он в жизни никому не причинил вреда. Почему они тайком убивают детей?

Я слышала о Графенеке. Ходили разные слухи. В газетах изредка появлялись траурные объявления, составленные в туманных выражениях и производившие впечатление трагедии, которую стараются замолчать.

– Он был недостаточно умен, – сказала Гретл. – Вот какое преступление они расследовали.

Я не находила слов, чтобы утешить ее.

– Фройляйн, вы знакомы с некоторыми из них, из влиятельных людей, которые принимают решения.

Нет. Нет. Я незнакома.

– Вы можете объяснить им, что убивают-то ни в чем неповинных детей? Они не знают, что происходит, не могут знать. Фройляйн…

Она лихорадочно стиснула мою руку, и мне передалась ее нервная дрожь.

– Я могу все рассказать вам, потому что вы женщина и вы меня поймете, и в то же время вы работаете с этими людьми и они с вами считаются. Они прислушаются к вам.

Уйди, Гретл. Оставь меня в покое. Пожалуйста.

– Фройляйн, когда вам станет лучше и вы возвратитесь в Берлин, вы расскажете им о делах, которые здесь творятся?

Я разворачиваюсь на десять градусов, корректируя курс, и, когда крыло после поворота приподнимается, вижу внизу нечто такое, чего в действительности там нет и быть не может.

Вереница полуодетых людей, бредущих по снегу.

Я трясу головой, стараясь прогнать видение. Оно исчезает, но не полностью. Нечто остается, призрак призрака, и я осознаю, что сижу в кабине под прозрачным фонарем, позволяющим мне видеть все, что находится подо мной.

Я слишком долго вела самолет без перерыва. Эта плоская вымерзшая равнина, эти мысли, этот полусумасшедший больной человек у меня за спиной.

Сильными пальцами генерал сжимает мое плечо, словно клещами, и что-то кричит мне в ухо.

Я мотаю головой. Я ничего не слышу.

Он снова кричит. На сей раз я разбираю слова:

– Вы видели?

Внутри у меня все сжимается.

– Заберите влево, – орет он.

Он не в своем уме, как и я.

Двигаю рычаг управления, и, когда машина разворачивается носом к западу, я их вижу. Но не призрачную процессию, порожденную моим воспаленным воображением, а реальных людей со своими телесными муками.

Судя по широким телегам и запряженным в них лошадям, это деревенские жители. Лошади тощие, в телегах почти нет вещей, и в них сидят, скрючившись, люди, закутанные в одеяла.

Чуть дальше я вижу на снегу вещи, выброшенные теми, кто идет впереди. Кресла, матрасы и ковры лежат по обочинам дороги. Скинутый с телеги чемодан раскрылся от удара, и все содержимое вывалилось на землю. Люди проходят мимо, даже не глядя. Кто-то выбросил красное платье. Неподалеку валяется кухонная плитка. Потом я вижу на обочине шесть ярких прямоугольников, лежащих в ряд, словно камни для перехода через ручей. Кто-то дорожил картинами так сильно, что взял их с собой в путь, И впал в такое глубокое отчаяние, что в конце концов их выбросил.

У людей такой вид, словно они в походе уже давно. Судя по одежде и повозкам, они уроженцы востока – Венгрии или, возможно, Румынии. Они этнические немцы, направляющиеся в единственное приходящее им на ум место, где принадлежность к немецкой нации не означает автоматически смертного приговора.

Я набираю высоту и снова ложусь на правильный курс. Под нами простирается плоская снежная равнина.

Такое ощущение, будто летишь над Россией.