В одиночку он не добился бы моего повышения: представлялось очевидным, что в министерстве у меня были и другие доброжелатели. Тем не менее поднялся страшный шум. Бурные обсуждения проходили при закрытых дверях, которые не всегда были закрыты очень уж плотно – и потому отдельные выкрики достигали моих ушей. Я была потрясена. Одно дело абстрактно знать, что есть люди, считающие, что тебе нечего заниматься делом, которым ты занимаешься, и следует вернуться к занятиям, приличествующим женщине. Но другое дело знать, кто именно эти люди, и встречаться с ними в коридоре.
Ладно, что есть, то есть, думала я. У меня была моя работа, и я не могла себе позволить расстраиваться из-за таких вещей.
Я старалась быть толстокожей. Без этого было не обойтись. Я не могла себе позволить реагировать на все неприятные моменты: на злобу и зависть, вызванные моей известностью, к которой я не стремилась, но в стремлении к которой меня часто подозревали; на сдерживаемое, но все равно явное негодование мужчин, вынужденных смиряться с присутствием женщины в своем кругу; на сплетни о моей личной жизни, каковой вообще не было. Еще я поняла, что я одинока, но не вправе чувствовать одиночество. Работа позволяла мне отстраняться от всего этого: я была постоянно занята. Однако во время коротких передышек, изредка наступавших между одной и другой работой, я ощущала дуновение холодного ветра.
Ладно, думала я, что есть, то есть.
Толстяк выдал мне удостоверение капитана авиации. Меня только тогда ему представили. Мы находились в просторном зале с люстрами, и он, казалось, занимал все помещение. Он взял мою руку б свою широкую ладонь, схожую на ощупь с влажным облаком, и лукаво заглянул мне в глаза. Женоподобный и очень обаятельный. Непонятно почему, меня на мгновение парализовало страхом.
Я задавалась вопросом, обращал ли внимание отец, хоть раз, на какую-нибудь скромную и с умом написанную заметку обо мне в одной из газет. Даже если и обращал, думала я, положение вещей вряд ли изменится.
Я не могла найти выход из сложившейся ситуации. В принципе все решалось просто. Мне нужно было лишь написать отцу письмо – короткое и, безопасности ради, составленное в выражениях, понятных ему одному.
Я не могла сделать этого. В течение нескольких месяцев, прошедших после нашего похода к почтовому ящику, я неоднократно садилась за стол и брала ручку. Спустя какое-то время я откладывала ручку в сторону. У меня не получалось написать такое письмо.
К концу того года я обратила на себя еще кое-чье внимание.
– Когда выкидываешь вверх руку, надо поднимать подбородок, – наставлял меня Эрнст. Он сидел развалясь в глубоком кресле, поглаживая своего сиамского кота. – Нет, не так высоко; у тебя такой вид, словно ты пытаешься балансировать каким-то предметом на носу.
– А я не могу при этом балансировать каким-нибудь предметом на носу?
– Боюсь, нет. И в тот же момент,
Я старательно училась щелкать каблуками. Я практиковалась в этом уже несколько лет, но без заметных успехов.
– Полагаю, дело в ботинках, – вздохнул Эрнст. – Ботинки, которые изготавливают для женщин, не щелкают должным образом.
– А что, в мужские ботинки что-то вставляют, чтобы они щелкали?
– Ага. Такую специальную железную пластинку. Мы начинаем щелкать каблуками с трехлетнего возраста и овладеваем этим искусством по мере взросления.
– Петер никогда не говорил мне об этом.
– Мы обычно не говорим на эту тему.
Он сунул кота мне в руки и исчез в спальне, а через минуту возвратился с парой своих шикарных черных ботинок.
– Попробуй в них, – сказал он. – Может, так ты лучше поймешь, что от тебя требуется.
Я надела ботинки. Мои ступни плавали в них, словно рыбы в банке.
– Теперь сдвигай пятки.
Щелчок получился более громкий, но все равно недостаточно резкий.
– Гм-м… – с сомнением протянул Эрнст. – Может, дело не в обуви.
– Может, дело в ногах.
– Наверное, они у тебя изначально находятся не в том положении.
– Я всегда считала, что ноги у меня находятся там же, где у всех.
– Может, после твоего полета на вертолете мне стоит выйти и самому отдать приветствие? – задумчиво сказал Эрнст, выпуская струю дыма в куст папоротника в горшке.
– Думаю, это не выход.
– Пожалуй. Ладно, давай вернемся к руке. Право, это очень простое движение. Вытянутая рука плавно вскидывается вверх, но не вертикально вверх. Главное, остановить ее вовремя. Ты поднимаешь руку слишком высоко.
– Я нервничаю.
– Это похоже на пародию. Попробуй еще раз, хорошо?
Я повторила движение. Эрнст обошел меня кругом, попыхивая сигарой и указывая на малейшие недостатки моей позы, а потом все испортил, заставив меня расхохотаться. Мы занимались этим уже целый час, и только поздно вечером Эрнст решил, что я мало-мальски освоила искусство отдавать приветствие. Смех смехом, но дело было серьезным. За моим полетом на автосалоне будут наблюдать тысячи зрителей; там будут представители прессы со всего мира. Все, включая мое приветствие в конце выступления, должно пройти безупречно. Самые ничтожные мелочи имели большое значение в те дни. Другими словами, значение имело абсолютно все, до последней мелочи.
Но мы не знали, что там будет
Я узнала об этом сразу после выступления. Он любил зрелища, всегда любил: они тешили его водевильную душу. И он находился там, в специально построенной ложе в глубине стадиона, окруженной эсэсовцами, которые временами казались просто эманациями его личности.
Он оставался там только во время моего полета. Когда потом мне сказали об этом, у меня затряслись коленки. С приветствием все прошло благополучно. Но в начале выступления из-за недостатка кислорода вертолет стал камнем падать вниз и пролетел метров семь, прежде чем мне удалось справиться с управлением.
Вызов я получила на следующее утро. Эрнст позвонил мне домой, задыхаясь от возбуждения, за которым явственно чувствовалась тревога.
– Гитлер хочет тебя видеть.
Я судорожно сглотнула.
– Когда?
– Сегодня в три часа дня. За тобой заедет машина. Мои поздравления. И удачи.
– Эрнст…
– Просто будь самой собой.
– Но что мне
– Старайся побольше молчать. Он любит разные технические подробности. Ради бога, не ляпни, что вертолет едва не рухнул.
От часов, прошедших до приезда машины, в моей памяти не осталось ничего, кроме ощущения холодного ужаса. Мы ехали по оживленным улицам, украшенным кричащими флагами и знаменами по случаю автомобильной выставки. По мере приближения к Рейхсканцелярии количество людей в черной форме увеличивалось, и наконец только они и остались.
Я поднялась по лестнице в сопровождении офицеров. У меня было такое чувство, будто меня влечет вперед некая сила притяжения, средоточие которой находится в центре здания и вытягивает все жизненные соки. В окружении черных фигур я пересекла приемный холл, затем просторный вестибюль, и ощущение дурноты усиливалось с каждым шагом. Мужчины справа и слева от меня превратились в неясные тени, огромный зал, через который мы шли, расплывался у меня перед глазами. Силы неуклонно покидали меня по мере нашего движения через залы и приемные к центру здания.
