усердием. Я надевала маску шута вместе с формой рано утром. С широкой улыбкой я входила в столовую, где меня встречали добродушными возгласами, солеными шутками и свистом. Я сильно преувеличивала степень своей неполноценности, когда рассказывала гогочущим слушателям о последних ужасных впечатлениях от общения с сержантом, проводившим занятия по строевой подготовке. Я напрягла все свои способности к подражанию, дабы научиться изображать сержанта, и через неделю преуспела в своих стараниях. Как следствие, я стала меньше бояться его.
Мои товарищи по группе одновременно смеялись надо мной и хотели мне помочь. Они натаскивали меня по строевой подготовке, и эти индивидуальные занятия носили странный двоякий характер. Задыхаясь от смеха, они заставляли меня выступать в совсем уж карикатурном виде, но в то же время искренне хотели сделать из меня по возможности хорошего курсанта. Они учили меня «правильно отвечать унтер-офицеру». Было недостаточно просто выпаливать фразы лающим голосом, проглатывая окончания слов и делая ударения не на тех слогах. Мне надлежало также говорить низким голосом. Они учили меня говорить басом. Я старалась изо всех сил, но они все равно оставались недовольными. Я указывала товарищам, что, чем более низким голосом я говорю, тем больше кажется, что я просто кривляюсь; но они отвечали, что мне совершенно необходимо говорить басом, поскольку женский голос на учебном плацу неуместен.
Происходящее нравилось не всем. Несколько раз я замечала смущение или стыд на лицах некоторых курсантов, но никто из них никогда не выражал вслух своих мыслей. Когда я видела у кого-нибудь такое выражение лица, я отводила глаза, поскольку не могла себе позволить испортить отношения, установившиеся у меня с курсантами. Вернер с презрением отказывался принимать участие во всеобщем веселье. Он считал, что я недостойна даже насмешек и что другие только позорят себя.
Ходить по вечерам в клуб я могла лишь в своем образе клоуна, ибо любая моя попытка хоть ненадолго выйти из роли заставила бы всех снова задаться неразрешимым вопросом, кто же я такая. Поскольку шум, смех, грубые шутки и постоянная необходимость играть избранную роль утомляли меня, я чаще предпочитала гулять, читать или посещать концерты в городе. И я занималась.
Я занималась усердно. Конечно, ничего другого мне не оставалось: я должна была усвоить кучу теоретических знаний, ибо только они могли помочь мне. Я не жаловалась на учебные нагрузки, как и все. Никто не признавался, что учеба на курсе дается ему трудно. А возможно, просто они не признавались в этом при мне.
Но, помимо всего прочего, мы летали. В роли шута ты можешь учиться или нет, покуда не блещешь особыми успехами. Но полет – совсем другое дело. Шуты не могут управлять самолетом. Здесь необходимо отнестись к своей задаче серьезнейшим образом, и твой успех – или неуспех – здесь всегда очевиден.
Я вступила в кабину самолета и стала настоящим пилотом.
Они оказались далеко не простыми в управлении, эти машины. Даже тренировочные самолеты ушли далеко вперед от «клеммов». Но с течением месяцев мы успешно осваивали управление этими гигантами. «Хейнкелем», «дорнье», «Юнкерсом-52», опознать который предложил мне полковник в нашу первую встречу. Ночью перед первым своим полетом на «Юнкерсе-52» я лежала без сна в холодном поту. Смогу ли я управлять машиной столь огромной и тяжелой? Сумею ли пойти на снижение, сделать поворот? Смогу ли справиться со множеством сложных приборов?
Но когда я первый раз села в пилотское кресло, что-то произошло. Такое всегда происходило и прежде, хотя я никогда не считала это чем-то самим собой разумеющимся. Я пробегаю глазами по приборной доске и прихожу в состояние полной сосредоточенности, оно же – состояние предельной восприимчивости. Единственной реальной вещью в мире для меня становится самолет. Я сливаюсь с ним, пытаясь понять его природу, его потребности. И самолет начинает разговаривать со мной.
Я вспомнила все, чему меня учили. Я внимательно слушала, что мой «Юнкерс-52» говорит мне, и я вырулила на взлетно-посадочную полосу и поднялась в воздух так плавно, что скупой на похвалы инструктор невольно сказал: «Молодец».
Да, я умела летать. Да, я обладала природным даром пилота. Я понимала это; инструктор понимал это; и в один прекрасный день полковник вызвал меня в свой кабинет и извинился за свои былые сомнения на мой счет, показав таким образом, что он тоже понимает это. Со временем даже мои сокурсники стали понимать это.
Но как им теперь держаться со мной? Я же шут.
В тот день, когда я впервые полетела на «Ю-52», несколько моих сокурсников стояли у ангара, наблюдая за мной. Они же сидели в столовой, обсуждая какие-то технические приемы пилотирования, когда часом позже я вернулась.
Я взяла кофе с плохо пропеченной булочкой и медленно отошла от стойки. Мысленно я все еще находилась в кабине самолета. Я была довольна собой. Нет, я имею в виду другое. Просто даже после самого среднего полета вы чувствуете возбуждение, уверенность в своих силах. Такие чувства вызывает любой полет. Вот почему пилоты не могут жить без неба. Вот почему вы не можете летать, оставаясь при этом шутом.
Разговор прекратился, когда я подошла к столику.
– Привет, – сказал Юрген. – Ну и как тебе «Ю-пятьдесят два»?
– Просто конфетка, – ответила я с отсутствующим видом, вгрызаясь в свою булочку.
Любому другому подобное высказывание простили бы.
Двое из них резко отодвинули свои стулья от стола и вышли из столовой.
Ага, настало время раскрыть свои карты. Ну и ладно. Теперь мне было наплевать. Я села на один из освободившихся стульев и в гробовой тишине доела свою булочку.
Наконец Шани, уроженец южной Германии, сказал:
– Мы наблюдали за тобой. Ты здорово летала.
– Спасибо.
– Мы даже не предполагали, что ты сумеешь так лихо управлять самолетом.
– Знаю. – Я отпила глоток кофе.
– Почему ты нам не говорила? – спросил кто-то.
– Что именно?
– Что ты умеешь пилотировать?
– Я вам говорила.
– Да, но я имею в виду… по-настоящему пилотировать.
На этот вопрос у меня не было ответа. Но я видела, что несколько человек ожидают ответа: они испытующе смотрели на меня со своего рода негодованием.
– Да… – промолвил Юрген. – Ты оказалась темной лошадкой, Фредди. Это нечестно.
– Я имею в виду, – сказал Шани, разводя над столом руками, – мы бы вели себя по-другому, если бы знали.
До меня дошло не сразу. Они думали, что я выставила их дураками.
Через два года и два месяца плюс одна неделя после вступления Гитлера на пост канцлера военно-воздушные силы были рассекречены.
Когда это произошло, я снова находилась в Дармштадте – с удостоверением пилота гражданских самолетов, полученным по окончании штеттинской авиашколы, и в новой должности старшего летчика- испытателя.
Я взяла газету и увидела их на первой странице. Наши самолеты. Истребители, бомбардировщики, учебно-тренировочные машины, самолеты-корректировщики и самолеты связи. Выкрашенные в надлежащие цвета, со свастикой на хвосте.
«Ю-52», на котором я летала в Штеттине, был бомбардировщиком.
В тот мартовский день все изменилось и одновременно не изменилось ничего, кроме окраски машин. Моя работа не изменилась. Теперь я испытывала планеры для военно-воздушных сил – но я занималась этим с самого начала. Листая газету, почти целиком посвященную военной авиации, я поняла, что всегда знала это – по крайней мере подсознательно. Даже два года назад, опьяненная свой любовью к полетам и идеалистическими представлениями о дружбе народов, я знала об интересе военных к планеризму. Любые сомнения, которые я могла бы питать на сей счет, рассеял бы торжественный прием, оказанный нашей команде по возвращении из Южной Америки. Все представлялось совершенно очевидным, стоило только подумать хорошенько. Каждое германское правительство, приходившее к власти с 1919 года, поощряло
