И когда я потянулся к ней, Шерри удивленно вздохнула и умерла.

И Робертс повел меня в кабак, который не закрывался на ночь, и с поистине материнской заботой напоил меня виски, и в конце концов признался, что прошлой ночью, возвращаясь домой после того, как допросил меня, он разбудил одну свою прежнюю любовницу и выпил с ней, впервые за три года он пил всю ночь, исколошматил любовницу и до сих пор еще так и не позвонил жене. Потом он спросил, имею ли я какое-то отношение к смерти Шаго, и, когда я сказал «нет», добавил, что вовсе не любовницу он поколотил, а жену, и сам не знает почему, а Шерри была порядочной мерзавкой, а когда я в бешенстве поглядел на него, удивляясь вероломству, которое одолевает ирландцев почище проказы, он сказал: «А знаете ли, что она работала на нас?», и сказал таким тоном, что я не понял и никогда не пойму, говорил ли он это всерьез, но голос его звучал серьезно, и затем он добавил: «Если вам это не по вкусу, пошли на улицу, разберемся», и тогда я с яростью погорельца сказал: «Да, пошли на улицу», а Робертс заметил: «Знаете, как угнетает полицейского эта служба? Вот потому-то мы все постепенно и утрачиваем – профессионализм, качество…», и его лицо исказилось, и Робертс заплакал. Ирландцы – единственные люди на всем свете, которые способны оплакивать любую пролившуюся на земле грязную кровь.

По дороге на Запад, путешествуя по самой настоящей Америке, я сделал остановку на юге штата Миссури, чтобы немного отдохнуть от развилок и автострад, заправочных станций, придорожных закусочных и бешеной гонки на дорогах Америки. Я заехал к своему армейскому дружку, ныне врачу, он прочел мою книгу «Психология палача» и ответил мне на нее собственным винным погребом. «Ты так много пишешь о смерти, Роджек, что отведай-ка этой отравы». Что я и сделал. А на следующее утро, после пятичасового сна и с изрядным количеством алкоголя в крови, я присутствовал при вскрытии. Не было никакой возможности избежать этого. Человек умирал от рака, но сутки назад умер от прободного аппендицита и перитонита. Запах, струившийся из его нутра, был столь отвратительным, что мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не проблеваться прямо в желудок трупа.

Помню, я вбирал в себя воздух только верхней частью легких, не осмеливаясь вдохнуть глубже. Давил его в адамовом яблоке. Через полчаса легкие заболели и болели до самого вечера, но втягивать в себя этот смрад было невыносимо. Закончив вскрытие, мой друг извинился за запах, сказав, что нам не повезло и с подобной вонью ему не доводилось сталкиваться уже три года. Я не должен думать, подчеркнул он, что все трупы таковы, потому что здоровое тело и после смерти пахнет прилично и наблюдать за вскрытием весьма интересно. Я согласился, мне было интересно наблюдать даже за потрошением этого старческого непотребства – если бы только не запах. Я не мог от него отвязаться еще пару дней, он преследовал меня на протяжении всего пути по высушенным, жестким рельефам Оклахомы, северного Техаса, Нью-Мексико, на пути в пустыни Аризоны и южной Невады, где под зеркалом луны расположен Лас-Вегас. Да и потом, еще несколько недель, я был не в силах избавиться от него. Вначале мертвец являлся мне на каждом повороте дороги, из каждого фосфатного удобрения на фермерском поле, вставал из тушки мертвого кролика на дороге, вырастал привидением из каждого пня, затем он стал появляться, как только в потоке моих мыслей возникла пауза или обрыв, он возвещал, что именно так будут выглядеть твои органы, когда ты выжмешь из них столько же, сколько он. Омерзительные останки венчала голова благообразного старца, застывшее восковое лицо словно наблюдало за ходом вскрытия. Оно могло быть лицом фермера или местного банкира. Оно было порочным и гордым, в нем была ненависть, хотя и обузданная. В лице было нечто генеральское. И может быть, дисциплина и давление воли отпустили его только в тот момент, когда скальпель вспорол его живот. Раздался шипящий звук, похожий на свист вырвавшегося из заточения призрака, долгий звук, который издает, скрежеща по асфальту, лопнувшая шина автомобиля, мчавшегося со скоростью восемьдесят миль в час. И потом появился этот запах. И безумие, таящееся в нем. Маниакальный запах.

Вероятно, безумие проникает в нас вместе с воздухом, проходит сквозь жернова крови и с выходом выходит наружу. Но в некоторых случаях оно проникает в душу. Некоторые люди впускают в себя безумие и обуздывают его железной дисциплиной воли. Запирают безумие на замок. И оно расходится по телу и поглощается клетками. Клетки сходят с ума. Это и называется раком. Рак – это произрастание безумия, наличие которого отрицается. И в этом трупе я разглядел безумие, проникшее в кровь, лейкоциты задушили печень, селезенку, увеличенное сердце и фиолетово-черные легкие, проникли в кишечник и породило этот смрад.

Страшно было рыться в этом трупе. Ведь не только зловоние проникало мне в легкие, я впустил в себя и само безумие. Запах мертвеца странствовал со мной по пустошам Оклахомы и северного Техаса, по пустыне Нью-Мексико и Аризоны, на въезде в долину Луны.

Я приехал в Лас-Вегас в пять утра после двухчасового ночного путешествия, в марте здесь стояла июльская жара, черная и накатывающаяся на тебя волнами. В городе горели огни, небо было темным, улицы светлыми, светлей, чем Бродвей в канун Рождества. В пять утра было уже девяносто градусов. Машина сделала круг по Стрипу, карбюратор вонял горелым воздухом, он выплевывал из себя безумие и снова пожирал его. Запах смерти стоял у меня в носу, я нашел отель и распаковал запылившиеся пожитки. В спальне было холодно, семьдесят градусов, погреб, кондиционированная могила. Я провалился в беспамятство и устремился вдаль по виражам дорог в жарких вихрях Лас-Вегаса, которые на крыльях неврастенического сна перенесли меня обратно в Нью-Йорк, где я обходил одного за другим всех своих друзей, одалживая деньги на покупку машины. Я все же пошел на похороны, но это были похороны Шерри. Мне хотелось побывать и еще на одних – у Шаго, но я не решился. Не решился повстречаться с желтолицым негроидом, который будет поджидать меня за дверьми.

Был конец марта, скоро наступит апрель. Жара накатывала волна за волной. Я существовал как бы в двух атмосферах. По пять, по восемь, а то и по шестнадцать раз на дню я переходил из отеля в машину, прогулка по раскаленной сковородке с температурой не меньше ста десяти градусов, пробежка по Стрипу (рекламные щиты величиной с каньон), бешеная гонка в машине, лучшие гонки во всей Америке, когда машина не только несет тебя в своем чреве, но и бежит наперегонки с другими машинами, находящимися в твоем поле зрения на шести или семи полосах дороги. Это была общественная жизнь в лучшем смысле этого слова, а потом машина сворачивала в сторону, чтобы припарковаться у следующего отеля, легкие вдыхали воздух пустыни, раскаленный до ста десяти градусов, более жаркий, чем фланель воротничка на горле, и было бессмысленно даже пытаться понять, сумеешь ли ты добраться до конца или часа через два, четыре, шесть или двадцать шесть жара окутает твой мозг некой завесой, и в шатре этой завесы разгорится безумие. Но выдержать этот зной на протяжении пяти-десяти минут было не трудно и даже приятно, почти так же приятно, как входить в сауну – жара, пустынный зной, горячий, как пожар в лесу. А потом отель, и там уже была другая атмосфера, кондиционированный воздух, градусов семьдесят, воздух, казалось, пришедший сюда из путешествия по космосу, как будто вы попали в некое заведение на Луне, и воздух доставлялся сюда ракетами, ежедневно прибывающими с Земли. Но этой атмосфере был присущ какой-то особый запах – пустой, высосанной кондиционером, оставляющий после себя дыру, которая постепенно становилась все глубже. Это был запах пустоты, в которой кто-то умирал в одиночестве.

Жить в такой атмосфере по двадцать четыре (минус один) часа в сутки – все равно что жить на подводной лодке или в лунном кратере. И никто не осознавал того, что эта пустыня Запада, огромная, дикая, слепая пустыня производит на свет свое новое племя людей.

Я пропадал у игорных столов. Я был частью этого нового племени. Шерри оставила мне в наследство свой дар. Точно так же, как Келли отправлялся некогда спать, зная, какие именно акции пойдут на