12
— Ты уверен, что он виновен? — спросил он тогда Босса Мадикизу, потому что голову переполняли мысли о мщении и кровь кипела.
Толстяк фыркнул: Дэвидс был у него в кабинете до того, как началась пьянка. Он так и пыжился самодовольством и хвастался. Оказывается, у полиции была пробирка с его семенной жидкостью — неопровержимая улика, ему светило пожизненное заключение! Сейчас ведь у них есть всякие приборы, микроскопы и компьютеры, и его вина была доказана практически на сто процентов. А потом они куда-то заныкали пробирку с анализом, а прокурор явился к судье и сказал: мол, ваша честь, мы тут немножко напортачили, нет больше улики, нет и дела об изнасиловании. Не представляешь, братец, как судья распекал их!
На лице Босса появилась гримаса крайнего отвращения. Он спросил Тобелу:
— Что за тварь, что за сволочь способна изнасиловать ребенка?
Ему нечего было ответить.
— А ему отменили смертный приговор и выпустили на свободу, — закончил Босс, вставая.
Тобела попрощался, вышел и сел в свой пикап. Сунул руку за соседнее сиденье и погладил отполированное древко ассегая. Он гладил дерево пальцами, взад и вперед, взад и вперед.
«Кому-то нужно сказать: хватит, дальше некуда».
Вперед-назад.
И он стал ждать, когда из бара выйдет пьяная компания.
Когда священник отошел от нее и присел на край стола, она поняла: контакт налажен, через разделяющую их пропасть перекинут мостик. Может быть, она сама подавила беспокойство, стала меньше бояться, но теперь она видела перемену и в поведении священника — он стал не таким скованным.
Если он согласен немножко потерпеть, сказала Кристина, она хотела бы рассказать ему все, от начала до конца. Чтобы он все понял. Может быть, тогда она сама все поймет, потому что сейчас даже она не понимает всего до конца. Ей трудно. До сих пор она верила, что делает то, что должна делать, идет по единственному открытому для нее пути. Но сейчас… она уже ни в чем не уверена.
Не торопитесь, сказал священник, и улыбка у него на лице тоже стала другой. Отеческой.
Матт Яуберт держал его за руку. Вот то последнее, что запомнил Гриссел перед тем, как его забрали в отделение скорой помощи в больнице «Тейгерберг» и вкололи какую-то дрянь, отчего голова стала легкой. Старший суперинтендент поехал с ним в больницу и всю дорогу твердил:
— Бенни, не волнуйся, у тебя просто белая горячка. Обычная «белочка». — Но в голосе его слышалось беспокойство.
Она поступила в университет на факультет физиотерапии. Вся семья провожала ее в удушающе жаркий день, какие не редкость в Свободном государстве в январе. Перед отъездом отец велел им всем встать на колени в ее общежитской комнате и помолился за нее — прочел долгую, театральную молитву, от которой у него потек градом пот по лбу. В молитве он подробно расписал все ужасы Блумфонтейна.
Она стояла на тротуаре и следила, как белая «тойота-крессида» исчезает из вида. Она чувствовала себя чудесно: свобода, полная свобода! Ею завладела эйфория.
— Мне казалось, я могу летать.
Вот какими словами она описала свое тогдашнее состояние. До тех пор, пока она не увидела, как обернулась мать. Впервые она увидела своих родных со стороны, и выражение маминого лица огорчило ее. В тот краткий миг, за секунду-другую до того, как на мамином лице вновь появилась привычная маска, она прочла там тоску, зависть и желание — как если бы ей тоже хотелось остаться здесь, сбежать, как сбежала дочь. То был для Кристины первый урок, она впервые поняла, что она — не единственная жертва.
После зачисления она собиралась написать матери; хотела послать ей доброе, теплое, сочувственное письмо. Она хотела что-то сказать, когда мать впервые позвонила ей в общежитие, поведать, как она теперь живет. Но ей ни разу не удалось подобрать нужных слов. Может, все дело было в том, что она чувствовала себя виноватой — она-то сбежала, а мать нет. Может, все дело было в новом мире, не оставлявшем ни места, ни времени для грустных мыслей. Кристина с головой окунулась в студенческую жизнь. Она наслаждалась ею, впитывала всеми фибрами. Серенады, розыгрыши, собрания в общежитии, кофе, чудесные старые здания, танцы, вечера знакомств, мужчины, просторные лужайки университетского городка, реки, бульвары, обсаженные деревьями. То была сладкая чаша, и она пила ее жадно, словно никак не могла напиться.
— Вы не поверите, но целых десять месяцев у меня не было секса. Я вела на сто процентов целомудренную жизнь. Да, обнималась, целовалась, играла таким образом с четырьмя, пятью, шестью парнями. Однажды я всю ночь проспала со студентом-медиком в его квартире на Парк-стрит, но ему нельзя было опускаться ниже пояса. Иногда я пила, но позволяла себе спиртное только на девичниках — в целях безопасности.
К ее целомудрию не имели никакого отношения отцовские письма — длинные, несвязные проповеди, полные цитат из Библии. Потом она вообще перестала их вскрывать и сразу швыряла в корзину для мусора. Таким был уговор с новой жизнью:
— Я ни хр… ничего не стану делать, не буду волноваться.
Она не искушала судьбу и не бросала вызов богам. Она смутно понимала, что ведет себя неразумно, ведь успехами в учебе она не отличалась, все время была на грани отчисления. Но она соблюдала свое условие сделки, и боги продолжали улыбаться ей.
Потом она познакомилась с Вильюном.
«Подвергая резкой критике систему следствия, судья Розенстейн процитировал недавние газетные публикации, посвященные небывалому росту преступлений против детей, совершаемых в нашей стране.
«В прошлом году в суде рассматривалось 5800 дел, связанных с изнасилованием детей моложе 12 лет, и около 10 тысяч дел, связанных с насилием над детьми в возрасте от 11 до 17 лет. В одном только Кейптауне в прошлом году сообщалось о тысяче дел, связанных с растлением малолетних, и количество таких дел постоянно растет.
Еще более шокирующей данную статистику делает тот факт, что на самом деле до суда доходит не более 15 процентов дел, связанных с преступлениями против детей. Дети все чаще становятся жертвами убийц. Они не только получают случайные пули во время бандитских разборок или становятся невинными жертвами педофилов. Теперь их убивают из кошмарного поверья, что так можно исцелиться от СПИДа», — сказал судья.
Факты и цифры четко отражают тенденцию: общество уже упустило наших детей. А сейчас государственная машина доказала свою несостоятельность в деле привлечения гнусных преступников к ответу. Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?»
Тобела сложил статью и сунул ее в карман рубашки. Он вышел на берег; под подошвами мягко шуршал песок. Совсем близко — только руку протяни — на волнах прибоя пляшут белые барашки. Он стоял сунув руки в карманы и вспоминал. Пакамиле и двое его друзей бегают по пляжу. Он явственно слышал их радостные крики, видел их голые фигурки. К коже прилипал песок — как звездочки на шоколадной глазури, руки раскинуты, как крылья. Мальчишки гуськом носились у самой кромки воды. На пасхальные каникулы он возил их в Хага-Хага на побережье Транскея. Они жили в палатках, готовили еду на костре, мальчики плавали и ловили рыбу между камнями, а в дюнах играли в войну. Их звонкие голоса не смолкали допоздна; они хихикали и болтали в соседней палатке.
Тобела поморгал глазами; на пляже сейчас никого не было. Что-то он расклеился. Все дело в недосыпе и последействии избытка адреналина.
Он зашагал по пляжу на север. Он пытался вновь обрести ту абсолютную убежденность в своей
