Сделала несколько шагов и остановилась: как хочется быть рядом с Мулей! Но ведь моей Мули уже нет!.. Неправда, она там, в палате.

Мысли путаются. Усталый, истощенный мозг не может перенести напряжения. Ловлю себя на желании так же кричать «ээ-э-э-э…» и бить руками.

«Ты сходишь с ума! Берегись!»

Дома заставляю себя не думать. Или думать о другом. Надо бы в такие моменты читать — глаза не видят. Надо бы с кем-то говорить — одна, никого нет.

Тогда — работать!

Пишу и боюсь оторваться. Обманываю себя. Бегу от своих мыслей…

Тяжелой вереницей идут дни.

Пришла Ксения. Ничего не говоря, села на стул.

— Что ты? — вскрикнула я, почуяв страшное.

— Мули больше нет… — глухо ответила Ксения.

Прощай, мой нежный, светлый друг…

Я бодрюсь, но это плохо выходит. Глубокая тоска и одиночество разъедают. Поползли болезни, не сдержанные волей. Иногда сердечные припадки длятся по нескольку часов. Пошла горлом кровь. Кругом — никого.

Тишину нарушает вой сирены. Опять бомбят. Немцы начали весеннее наступление. Над Ленинградом нависли грозовые тучи.

Теперь больше, чем когда-нибудь, нужны воля и мужество.

«А ты что делаешь? — спросила себя… Подумала было: — Куда и кому я нужна?»

Проснувшаяся бодрость насмешливо сказала: «Предоставь это решить жизни. Стыдись! Ты киснешь, болеешь, жалеешь себя, распускаешься. Неужели так может вести себя ленинградка? Ты видишь только свою боль. Райком все делает, чтоб поддержать твои силы, поставить на ноги. А ты чем отвечаешь?» Стараюсь побороть апатию, брожу по комнатам. Не знаю, за что приняться.

Внезапный вой сирены испугал и в то же время Отряхнул. Подошла к окну. Разрывы артиллерийских снарядов и бомб слились в один гул. «Неужели начало штурма?» — подумала я. Подошла к столу, взяла бумагу. Решила послать письмо секретарю райкома. Я его совсем не знала, но его чуткость и внимание — трогали. Казалось: такой человек поймет.

Нацарапала крупными буквами:

Отправила письмо. Стало как-то легче. И природу увидела зеленую, солнечную. Вдыхала запах влажной земли, притрагивалась к набухшим на деревьях почкам. Почувствовала: жизнь распахнула двери, зовет. И снова захотелось бороться. Необходимо дописать книгу. Выполнить данное Муле слово.

— Вам посылка и письмо, — сказал моряк, протягивая небольшой пакет. — Это от балтийцев.

Вспомнила: зимой как-то утром я долго не могла встать на распухшие ноги. А по радио в это время передавали клятву балтийцев: «Мы будем бороться, пока руки держат штурвал, пока видят глаза, пока бьется сердце».

Эта клятва произвела на меня огромное впечатление. Я встала. В тот же день отправила письмо на радио. Написала, как «Клятва балтийцев» помогла мне побороть слабость.

Сейчас писало несколько человек. Всеволод Вишневский, Всеволод Азаров, Григорий Мирошниченко — все писатели-балтийцы. Я знала из них только Азарова. Много было теплых и настоящих слов в этих письмах. «Точно чувствуют, как трудно мне», — подумала я.

— Передайте товарищам большое человеческое спасибо!

Моряк козырнул:

— Будет исполнено!

И вышел бодрый, подтянутый.

Странны, неожиданны повороты жизни! Хотелось спрятаться в самый темный угол, ничего, никого не видеть. А жизнь поворачивает меня лицом свету.

Вот в чем наша сила, сила советских людей: локоть к локтю живем и боремся. Ни бомбы, ни снаряды не преодолеют эту силу!..

Наконец пришло письмо от Иры. В нем она рассказывает о трудностях и задержках в пути. Больше ничего не пишет.

Много народу не выдерживает длинного пути. Из семи уехавших соседей трое умерли в дороге.

Доехала ли Ирочка?

Пустая квартира. Во всем доме тоже никого нет. Только в нижнем этаже все еще лежит непохороненный человек.

Совершенно одна. Длинные дни и ночи.

Одиночество прерывает Валя Григорьева. Всегда бодрая, веселая, она как луч солнца входит в мою жизнь.

Валя сама свела меня в стационар. Он помещается совсем близко, на нашей же улице, в небольшом особняке, в саду. В первом этаже высокие, светлые комнаты. Там длинный ряд столов, покрытых белой клеенкой… После голодной зимы иметь горячий завтрак, ужин и обед в три блюда — кажется невероятным! Мне подали густой суп с небольшим кусочком мяса. Все старательно пережевываем, тщательно зачищаем тарелки. Не забываем подбирать крошки. Первое время, сколько ни дают, хочется еще и еще…

С огромным трудом подвозят в Ленинград продовольствие. Город покрылся сетью стационаров.

Усиленное питание восстанавливает силы. Уже через неделю все выглядят лучше. Пожилые медленнее справляются со своими недугами. Все же повеселели и они. В столовой слышны шутки, смех.

Подавальщицы, подвижные, веселые, много вносят тепла, домашнего уюта. Делают всё быстро, легко.

Связь с балтийскими писателями у меня не прервалась. Присланная ими посылка не только помогла заглушить чувство голода, она заставила душевно согреться. Почувствовать, что где-то в городе, на корабле, а может быть — в землянке, есть друзья. Одиночество, такое любимое, желанное прежде, в эти дни было нестерпимо.

Зашел поэт. В мирное время он полнотой не отличался. Сейчас показался скелетом. Еще длиннее стал. Какой-то землисто-прозрачный. Широкие штаны. Тонкие ноги. Сутуловатый.

Он пришел со своим другом-драматургом. Старалась разглядеть нового человека и не могла. Иногда он мне казался блондином, иногда шатеном и в каком-то повороте — брюнетом. Глаза его мне показались темными, бархатными. Внутри их — острые гвоздики, недоверчивые и испытующие. Китель, по форме, застегнут на все пуговицы. И сам тоже застегнут.

Весна в этом году особенная: солнечная, сверкающая. Многие не думали ее встретить, и теперь, как воскресшие из мертвых, слушают весеннюю песню жизни.

Город напоминает больного, который поправляется после тяжелой болезни. Кажется таким хрупким. Хочется приласкать его.

Первое мая 1942 года!

Сегодня нет демонстрации. Сегодня все работают на оборону.

И ни в один первомайский праздник в Ленинграде не был таким торжественным, победным, звучащим на весь мир, как сегодня.

Все слышат его песни, верят в его победу.

Тонет в фиолетовой голубизне даль проспекта Кирова. Блестит мокрый асфальт. По-особенному