«Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?» Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
Выходило — у всех.
— Ибо, аще появится волк, — продолжал священник, — кто тогда охранит агнцев?
Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
«Рассказать Туа-Туа о „морской овце“ или нет?» — спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
Сия шпага
Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Льюнгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
«Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, — решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет».
— Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! — окликнул его пастор из ризницы.
Миккель пропустил вперед Туа-Туа.
— Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, — шепнул он ей. — Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.
Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом — от ржавчины.
— Мне нужна помощь, шпагу почистить, — объяснил пастор. — Тебе далеко домой-то?
— Ничего, у меня лошадь, — ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.
Пастор выковырял воск из замочной скважины — он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, — и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.
— Никакого сладу нет с молью, — ворчал пастор, доставая шпагу. — Вот протирай ножны, а я клинком займусь.
Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.
«Мне бы хоть половину — купил бы корабль и уплыл в теплые страны», — думал Миккель, принимаясь за работу.
Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.
— Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! — вздохнул он, поворачивая эфес.
Драгоценные камни переливались огоньками.
Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:
— Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война — бедствие, Миккель Миккельсон!
Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.
— Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.
Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.
А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.
«Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?» попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: «Раз и два… и раз, и два… и раз, и…»
«Пробежаться, что ли, ноги согреть?» — подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!
Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток — и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.
А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.
Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..
Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:
Миккель никак не мог вспомнить конец.
Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…
«Наверное, отправился рыбу бить острогой», — сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.
И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…
«Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…» Башмаки вдруг остановились.
Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?
— Уттер… Ой, спасите меня! — прошептал Миккель и обмер.
Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?
Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:
— Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..
Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.
— Так дам, что череп лопнет!..
Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.
— Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? — ужаснулся Миккель.
Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.
Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:
— Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!
На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.
Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:
— Эй, кто там, выходи!
Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.
— Ты… ты кто? — неуверенно спросил Миккель.
— А тебе что? — ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. — Ты сам-то кто, козявка?
— Миккель Миккельсон.
— Лошадь твоя?
