Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…

Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!

«Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!» — крикнул Миккель и проснулся.

С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.

Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.

— Что… он уж и за тобой гнался? — проговорил он, запинаясь от волнения. — Ну, доберусь я до него!

Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.

А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.

— Если морские овцы ходят в черных брюках, — прошептал он, — то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!

Голос Миккеля больше не дрожал.

Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.

— Не ходите туда после полуночи, — говорят они, — заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.

Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.

А только и постраннее вещи случались на пустоши.

Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!

Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.

Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.

Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.

Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».

— Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! — зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.

Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.

— Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! — сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.

У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…

Мигом срублены четыре жердины. Теперь — воткнуть их в землю, так. А теперь — рубить кусты, побольше да погуще, вот так!

Мандюс связал жердины вверху — аж заскрипели! — потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.

Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.

— Шавка, хозяин!.. — вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. — Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!

— Какая еще шавка?.. — сонно буркнул Синтор.

Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.

— Сижу это я с ружьем, — тараторил он, — и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…

— К черту слезы, о деле давай! — рявкнул Синтор; он почти проснулся.

— Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.

Только высунулся поглядеть — что же я вижу?..

— Что? Выкладывай!.. — заорал Синтор, вскакивая с постели.

— …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло — уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..

— Ну, что ты увидел, черт дери?! — грохотал Синтор, красный, как помидор.

— Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…

Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.

— Ну, ну, что в зубах-то? — напирал Синтор.

— Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, — пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.

Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.

— Пятерка твоя, ты верно увидел, — сказал он. — Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?

Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.

— Я думаю, как вы, хозяин, — ответил он.

Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…

Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.

Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.

Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.

Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.

Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.

Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.

Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.

Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу — уж очень сильный ветер был в тот день.

— И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… — читал пастор дрожащим, старческим голосом. — Так помыслим же о сем, драгие чада.

Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.

Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?