того, если бы даже я это сделал, то это ничего бы не дало. Я говорю вам это, чтобы вы не думали, что я имею ключ к тайне.

— Я признаю вашу точку зрения, — сказал Аллейн, — и уважаю ее.

— Я очень рад. Я знаю, что многие рассматривают таинство исповеди в англо-католической церкви как любительскую подмену римского ритуала. Это не со всем так. Римская церковь говорит: «Ты должен»; протестанты-нонконформисты говорят: «Ты не должен»; англокатолическая [12] церковь говорит: «Ты можешь!»

Но Аллейн пришел сюда не для того, чтобы спорить о различных церковных доктринах. Да и ни при каких обстоятельствах не стал бы этого делать.

— Я понимаю, что священник, который слушает исповеди, независимо оттого, к какой конфессии он принадлежит, должен рассматривать этот ритуал как нечто неприкосновенное. Я веду речь не об этом. Может быть, вас терзают сомнения, не рассказать ли мне о чем-то, что вы слышали от одного из ваших кающихся грешников вне исповеди?

Ректор в изумлении посмотрел на него, еще крепче сжал кулаки и сказал:

— Я не думаю, что это в чем-то вам поможет. Просто я обременен воспоминаниями и ужасными сомнениями. Вы говорите, что убийца может опять нанести удар. Я не думаю, что это возможно, и даже уверен, что этого не произойдет.

— Почему? — удивился Аллейн.

— Потому что я думаю, что убийца уже мертв, — ответил ректор.

Аллейн развернулся на своем стуле и несколько секунд молча смотрел на господина Коупленда. Затем он спросил:

— Вы думаете, что она сама это сделала?

— Я в этом уверен.

— Вы мне скажете почему?

— Полагаю, что я должен это сделать. Господин Аллейн, я, к сожалению, не обладаю твердым характером и всю свою жизнь стараюсь избегать трудностей. Я знаю, что это очень нехорошо, и пытаюсь победить в себе эту слабость. Я колебался, когда должен был настаивать, тянул время, когда были необходимы решительные действия. Из-за этих самых настоящих грехов упущения я считаю, что несу моральную ответственность, во всяком случае, частичную, за это ужасное происшествие.

Он замолчал, все еще продолжая смотреть на огонь. Аллейн ждал.

— В пятницу вечером, — вновь заговорил господин Коупленд, — в нашей гостиной собрался кружок книголюбов. Обычно книголюбы собираются в ратуше, но на этот раз из-за подготовки к спектаклю они пришли сюда. Председательствовала мисс Кампанула. Я заходил к ним на короткое время. Дина читала им вслух сцену из «Двенадцатой ночи», а затем они продолжили чтение другой книги. Честертон, «Шар и крест». Мисс Кампанула одолжила у меня мой экземпляр. Когда они закончили, она вошла ко мне в кабинет, чтобы вернуть его. Я был один. Это было приблизительно в четверть одиннадцатого.

— Так.

— Господин Аллейн, мне очень трудно и неприятно рассказывать вам об этом инциденте. Действительно, я… я не знаю, как начать. Возможно, вы не знакомы с делами прихода, но, я думаю, многие духовные лица могут сказать, что есть, к сожалению, такой тип прихожан, который доставляет много беспокойства приходским священникам. Я не знаю, поймете ли вы меня, если я скажу, что часто это… леди… которые не очень молоды и у которых нет других интересов.

Теперь ректор покраснел по-настоящему.

— Думаю, что я вас понимаю, — сказал Аллейн.

— Правда? Что ж, к сожалению, несчастная мисс Кампанула была активной… представительницей такого типа. Бедная душа, она была одинока и обладала кипучим темпераментом, который, я уверен, она изо всех сил старалась усмирить, но я не мог иногда не думать, что на помощь ей надо звать доктора, а не священника. Я даже говорил ей об этом.

— Очень мудрый совет, сэр.

— Но она не прислушалась к нему, — тоскливо произнес ректор. — Она рассчитывала в этом на меня, сэр, и боюсь, что я подвел ее.

— Так что же было в пятницу вечером? — деликатно напомнил Аллейн.

— Да, да, я знаю. Я уже подвожу свой рассказ к этому. Но мне, право, очень трудно. Произошла ужасная сцена. Она… она вбила себе в голову, что если Дина выйдет замуж или опять уедет… Дина — актриса, вы знаете… то я буду так же одинок, как и она. Она говорила очень много. Я был слишком поражен и встревожен и терялся в сомнениях, что ей ответить. Я думаю, она неправильно поняла мое молчание. Я не могу точно припомнить весь порядок событий. Это было похоже на плохой сон, который до сих пор никак не закончится. Она очень сильно дрожала и смотрела на меня с таким отчаянием в глазах, что я… я… я… — Он зажмурился и добавил очень торопливо: — Я взял ее руку в свою.

— Это был абсолютно естественный жест, так ведь?

— Вы не говорили бы так, если бы видели его результат.

— Правда?

— Правда. В следующий момент она оказалась, откровенно говоря, в моих объятиях. Это было, без всякого сомнения, самое ужасное, что когда-либо случалось со мной. Она рыдала и смеялась одновременно. Я был как в бреду. Я не мог высвободиться. Мы никогда не задергиваем штор в этой комнате, и я оказался в таком дурацком и даже смешном положении. Я был вынужден… поддерживать ее. И мне к тому же было жаль ее. Как мучительно сознавать, что ты совершил ужасную ошибку! Она пребывала в истерическом восторге. Мне стыдно повторять вам все это, и потом, это звучит довольно грубо.

— Понимаю, — сказал Аллейн. — Но я уверен, что вам следует мне все рассказать.

— Я бы предпочел, прежде чем делать это, попросить совета у кого-либо из моих собратьев- духовников, но нет ни одного, кто… Однако это не относится к делу. Вы очень терпеливы.

— Как все это закончилось?

— Очень плохо, — сказал ректор, широко открыв глаза. — Хуже быть не могло. Когда она немного успокоилась… а на это ушло довольно много времени… я поспешил высвободиться и первое, что я сделал, — это задернул шторы. Видите ли, некоторые члены кружка книголюбов могли еще не уйти. Многих из них встречают молодые люди. Еще хуже было то, что мисс Прентайс позвонила утром и сказала, что вечером хочет поговорить со мной. Но в то время, когда мисс Кампанула еще была у меня, она позвонила и сообщила, что не придет. Это было примерно в десять пятнадцать. С ней разговаривала Дина и потом сказала мне, что у мисс Прентайс был очень расстроенный голос. Я… боюсь, что был вынужден проявить к ней строгость… Я хочу сказать… в качестве священника… в тот день. Я дал ей некоторые предписания, которые должны были удерживать ее дома, и, возможно, ее палец разболелся еще больше. Но в тот момент я еще ждал ее прихода, и если бы она видела, это было бы… ну, правда… — Ректор глубоко вздохнул и быстро добавил: — Но это к делу не относится. Я задернул шторы и в суматошном волнении сказал что-то о том, что мисс Прентайс должна прийти. Оказалось, что я не мог сказать ничего более ужасного, потому что, когда я попытался объяснить этой несчастной душе, что она ошиблась, она связала это с визитом мисс Прентайс.

— О боже! — воскликнул Аллейн.

— Что вы сказали? Да, да, действительно. Она просто взбесилась и выдала в адрес мисс Прентайс поток такой брани, что я никогда не осмелюсь повторить ее. Одним словом, она предположила, что мисс Прентайс оттеснила ее на задний план не только в делах прихода, но и в том, что касается моего личного отношения. Я рассердился, справедливо рассердился, как мне тогда показалось. Как ее священник я приказал ей замолчать. Я упрекнул ее и напомнил о смертном грехе зависти. Я сказал, что она молитвой и постом должна вытравить эту злобу из своего сердца. Она притихла, но, уходя, произнесла одну фразу, которую я теперь никогда не забуду. Она повернулась ко мне в дверях и сказала: «Если бы я убила себя, она