маленьких резвых «башкирок». Лошадки в упряжке были чудо как хороши. Мишель на пару с Алешкой-Монго гнали их, не жалея, до Царского и обратно, так гнали, что ветер свистел в ушах, а тем хоть бы хны – даже не вспотели. А осенью, как двор перебрался в город и кончились чуть не ежедневные парадировки, он обновил заботливо обставленный бабушкой кабинет в красивом доме по Садовой улице – самую спокойную и светлую комнату в снятой за большие деньги квартире. «Маскарад», хотя по возвращении из Тархан Лермонтов и переделал его в третий раз и дал новое название – «Арбенин», был окончательно запрещен к представлению. Это было досадно, но теперь, после утопления Павла, уже не казалось катастрофой. Все его мысли и все свободное от службы время было занято «Княгиней Лиговской». К тому же, пока он возился с текстом драмы да воевал с Цензурным комитетом, его обогнали. 19 апреля 1836 года в Александринке состоялась премьера комедии Н.В.Гоголя «Ревизор».

«Княгиня Лиговская»… Не ища, он сразу нашел имя роману. Название звучало по-петербургски, но прятало дорогое середниковское воспоминание – об их тайном, торопливом (обязательно успеть к вечернему чаю!) побеге в деревеньку Лигачево. И как от беседки по обрыву спускались, и лодку отвязывали, и Варвара все оглядывалась на середниковский берег – не видит ли кто. А потом уж он торопил, а она разглядывала да разглядывала лигачевские изукрашенные резьбой избы – что ни наличник, то диво дивное! А вот то крылечко, видишь… А эти воротца… А помнит ли ее сиятельство княгиня Вера Дмитриевна Лиговская, как звали управляющего деревенькой-игрушкой? Злодея того самого, по наущению коего тетенька Екатерина Аркадьевна перевела лигачевцев с оброка на барщину? С любимым ремеслом разлучила? Вряд ли. Он-то помнит. Господин Бахметев в середниковских управляющих числился.

Вот так-то, Варвара Александровна, теперь уж навеки Бахметева.

На лету поймал Лермонтов и фамилию для героя романа: Печорин. Фамилия гуляла по Петербургу все лето 1836 года. Весь город только и говорил, что о деле Печерина. Изменив в ней всего одну гласную букву, Лермонтов окрестил своего Жоржа. Это была настоящая, а не выдуманная на театральный манер дворянская фамилия. И в то же время в ней был намек: она связывала центральную фигуру его петербургской хроники с пушкинским Евгением Онегиным: Онега – Онегин; Печора – Печорин.

Владимир Сергеевич Печерин, блестяще одаренный молодой человек, по окончании университета был послан на казенный счет за границу – для усовершенствования в науках (он специализировался по классической филологии). За границей Печерин пробыл почти два года. Жил в Риме, Неаполе, объездил большую часть Европы. Возвращался Печерин на родину с удрученным сердцем: Россия показалась ему тюрьмой, над вратами которой начертано из Дантова Ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий». И вскоре весь его «катехизис» «свелся к простому выражению: “Цель оправдывает средства”. Мне не позволяют быть львом; хорошо же, станем на время лисицею! Обманем своих тюремщиков».

Письмо Печерина, из которого взята вышеприведенная цитата, ходило по обеим столицам в списках. Список, принесенный в дом на Садовой Святославом Раевским (он продолжал жить у Арсеньевой), был сделан рукой цензора А.В.Никитенко, лично знавшего «государственного преступника». Сюжет дорогого стоил, но Лермонтов не соблазнился: случай Владимира Печерина был случай исключительный, а роман, который он собирался не только написать, но и белодневно, подцензурно издать, задуман об ином человеке – человеке как все.

Находкой была не только фамилия проштрафившегося приятеля Александра Васильевича Никитенко. Истинным кладом для создателя петербургской хроники, которая, по замыслу автора, как мощный насос должна была вытянуть и втянуть в себя все характерное или, как тогда говорили, характеристическое – все, что взбучивалось на поверхности столичного общежития, был, без сомнения, и сам Никитенко. Служил он в Цензурном комитете, но служба, при всей ее хлопотности, оставляла достаточно свободного времени, ибо любопытно-дотошный Александр Васильевич поспевал всюду, а ночами отчитывался своему «Дневнику»:

«Между моими близкими знакомыми есть некто Н.Г.Фролов, молодой человек с замечательными качествами. Он оставил военную службу и, по моему совету, поехал в Дерпт за систематическим образованием. Ему предстояла ожесточенная борьба с латинским и немецким языками и со многими другими трудностями ученого механизма. Все это он мужественно победил. Я никого не знаю с более благородным сердцем и умом, более способным к высшему развитию. Вот что случилось с ним на днях. Он пробирался сквозь толпу в театр. С ним рядом пролагал себе путь и какой-то офицер. Последний вдруг обращается к Фролову и грозно спрашивает, куда он тянется. Фролов изумился, но ни слова не отвечал и продолжал идти вслед за другими.

– Подите прочь отсюда или я вас отправлю на съезжую!

Фролов оцепенел и, как сам говорил, в первую минуту не нашелся, что отвечать. Опомнившись, он бросился в театр на поиски за офицером, который тем временем успел скрыться. Он его не нашел, но хорошо запомнил лицо и цвет воротника его мундира. Долго ходил он по казармам, отыскивая его, – но напрасно. Наконец наткнулся на него во время ученья, узнал его имя и адрес. Тогда Фролов явился к нему с двумя товарищами и призвал к ответу. Офицер струсил и попросил прощения.

Каково, однако, положение вещей в обществе, где ваш согражданин может грозить вам тюрьмою потому только, что носит известный мундир… и оправдывается тем, что ваша физиономия не нравится ему. И это не единичный факт. Примеров офицерской дерзости не перечесть. Недавно также два офицера так, ради смеха, встретив на улице одного чиновника, совершили над ним грубое неприличие. Тот спросил у них, что они: сумасшедшие или пьяные? Они привели его на съезжую, и оскорбленный должен был заплатить полицейскому пятнадцать рублей, чтобы тот отпустил его».

История отношений гвардейского офицера Жоржа Печорина с бедным чиновником Красинским так живо напоминает описанный А.В.Никитенко случай «офицерской дерзости», что трудно приписать подобное сходство простому совпадению. По всей вероятности, информация, которой располагал Александр Васильевич, дошла до Раевского, близкого его знакомца, а через Святослава Афанасьевича и до Лермонтова. Святослав, видимо, не только записывал под диктовку Михаила Юрьевича его импровизации (некоторые страницы «Княгини Лиговской» писаны рукой Раевского), но и поставлял младшему другу необходимый жизненный материал.

Особенно интересовала начинающего романиста чиновничья, служилая среда, о которой он фактически не имел никакого представления; единственным знакомым (своим, домашним) чиновником был любезный Святослав, вот Мишель его и потрошил… Ведь задуманный им роман должен был охватить все сферы, все ниши, все закоулки и этого непонятного города, и этой столь мало похожей на общую русскую жизнь существенности. На хроникальность настраивала первая же фраза первой главы: «В 1833 году, декабря 21- го дня в 4 часа пополудни по Вознесенской улице…» Указана и дата оперного спектакля, на котором Жорж встречает свою первую любовь, Верочку Р., в замужестве княгиню Лиговскую. Разумеется, это литературный прием. 21 декабря 1833 года четвертого представления оперы «Фенелла» не было и не могло быть, так как премьера состоялась лишь в первый день 1834 года и Лермонтова на ней не было: в этот вечер он находился еще в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Да и Варвара Александровна Лопухина в декабре 1833-го не была даже невестой господина Бахметева.

События, как мы видим, намеренно сдвинуты примерно на год назад. Лермонтов, с одной стороны, пытается уверить читателей в полнейшей достоверности происходящего, а с другой – наоборот, всячески старается эту подлинность несколько замаскировать. Взять хотя бы Григория Александровича, по- домашнему Жоржа. И портрет, и некоторые черты характера несомненно автобиографичны. Лермонтов так долго приучал себя к роли человека как все, что ему достаточно легко анализировать и чувства, и поступки своего «создания». Однако он и тут не доводит сходство до полной идентичности: в отличие от автора главный герой романа очень богатый человек, владелец трех тысяч крепостных душ. В соответствии с этим обстоятельством и рисунок его внешней жизни, и линия его бытового поведения – дабы не отступать от истины – должны быть «списаны с другого образца». Подарить Жоржу Печорину свою внешность, некоторые подробности биографии автор может без всякой натяжки, а вот поселить господина, который раз в десять состоятельнее его, в своей квартире уже не вправе. Дом Печорина с широкой лестницей скопирован, как утверждали современники, с дома, принадлежавшего в ту пору одному из знакомых Лермонтова – гвардейцу Григорию Григорьевичу Кушелеву. Что касается кабинета, то, судя по рисунку Акима Шан-Гирея, он, хотя и в несколько приукрашенном виде, слегка напоминает кабинет Алексея Аркадьевича Столыпина (Монго). В доме его достославного деда – адмирала Николая