пишет: “Только здесь, где я раздвоен… вполне осязаешь ту громовую силу, которая называется судьбою, и перед ней благоговеешь, чувствуешь полную бессмысленность мысли, чтобы она была без значения, без разума, и остается только один выбор между верою и сумасшествием”».

Гершензон об Иване Киреевском:

«Понять мысль, которою жил Киреевский, можно только в связи с его жизнью, потому что он не воплотил ее ни в каком внешнем создании. Он ничего не сделал и очень мало написал, да и в том, что им написано, эта мысль скорее скрыта, чем выражена… Он был лишний человек, как и все передовые умы его времени: это основной факт его внешней жизни».

Братья Киреевские и Наталья Петровна Арбенева-Киреевская – не единственные реально существовавшие люди, которые могли бы «узнать себя», если бы юношеские драмы Лермонтова из московской жизни были поставлены на сцене какого-нибудь домашнего театра.

А доживи Катенька Сушкова до их публикации, и она бы опознала среди персонажей «Странного человека» своих родственников, притом самых ближайших. Родители Екатерины Александровны, как и родители Владимира Арбенина, расстались со скандалом, не разведясь официально, еще в то время, когда та была совсем маленькой. И хотя истинных причин никто не знал, слухи на сей счет ходили самые соблазнительные. Девочку у «плохой» матери отец отобрал, передав «на воспитание» сначала деду в Симбирск, где тот губернаторствовал, а когда чуток подросла, привез в Москву, навязав заботу о ней замужней сестре. К отцу Екатерина Александровна была равнодушна, тетку терпеть не могла, а страдалицу-мать, с которой ей было запрещено даже переписываться, боготворила.

В мемуарных «Записках» Екатерина Сушкова описывает свое детство в самых мрачных тонах. Дескать, интересы ее родственников были столь «приземленными», что никто ее не понимал. В действительности родственники у мисс Блэк-айз были разные. Симбирская бабушка, Мария Васильевна (урожденная Храповницкая), почти профессиональная переводчица, чей талант отмечала даже Екатерина II. И переводила симбирская губернаторша не только беллетристику, но и вещи серьезные: «Потерянный рай» Мильтона с английского, а с русского на французский «Чесменский бой» Хераскова. Незаурядным человеком был и младший брат ее отца, Николай Васильевич Сушков. Воспитанник Московского благородного пансиона, он написал его историю. Сушков же издавал сборник «Раут», знаменитый тем, что Федор Тютчев публиковал там стихи еще в 1851 году.

Николай Васильевич Сушков с Лермонтовым был знаком и, судя по «Запискам» его племянницы, даже присутствовал при визитах Михаила Юрьевича в петербургский дом опекавшей Катеньку тетки. Знаком был поэт и с другим ее дядюшкой, рано овдовевшим отцом Додо. В 1830 году тот был сильно «заинтересован» Сашенькой Верещагиной и на правах соискателя руки был принят в этом семействе. Словом, если и не от самой Екатерины Александровны, так от ее дядек до Лермонтова не могла не дойти наделавшая в свое время много шума история старшего из братьев ее отца – Михаила, одаренного семнадцатилетнего юноши, поэта и прозаика, автора романа «Российский Вертер», покончившего с собой в 1792 году. Эта история не могла не заинтересовать Лермонтова уже по одному тому, что имела прямое касательство к загадочному событию, о котором Лермонтов пишет в предисловии к «Странному человеку»: «Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет».

И в ссоре бабушки с отцом, и в ранней смерти матери при всей драматичности этих событий ничего таинственного не было. Таинственным было самоубийство деда. Оно беспокоило Лермонтова тем сильнее, что говорить с бабушкой на эту тему он не смел, а расспрашивать родственников не считал возможным. Однако от слуг до внука самоубийцы все-таки дошли какие-то сугубо внешние подробности сего происшествия, и он попытался «отделаться» от них в первой же из двух романтических драм. Во всяком случае, уже процитированная выше запись, сделанная со слов тарханских старожилов П.Шугаевым, и соответствующая сцена в драме «Люди и страсти», та, где Юрий Волин, напугав родных странными монологами, сыплет в стакан с водой яд, выпивает его и только потом «вздрагивает», почти идентичны.

Но еще больше похожи предсмертные монологи Юрия Волина на стихи и прозу Михаила Сушкова,[26] а главное – на его предсмертную записку.

В.М.Жирмунский, подробно изложивший перипетии этого события в своей книге «Гете и русская литература» (1982), откликов современников на перечисленные издания не приводит; скорее всего их и не было, а вот реакция на поступок, а главное, на завещание «урода Сушкова, облобызавшего Иудину участь», богопротивное, отрицающее «традиционную церковную религиозность», была бурной. «По этому поводу Н.Н.Бантыш-Каменский писал князю А.Б.Куракину: “…Злодейство в совершенстве. Пример сей да послужит всем отвергающим веру и начальство… Прочтите его письмо: сколько тут ругательств Творцу! Сколько тут надменности и тщеславия о себе! Такова большая часть нашей молодежи, пылких умами и не ведущих ни закону, ни веры своей”».

Приводит Жирмунский и предисловие издателя к «Российскому Вертеру». Приведу его и я, так как, на мой взгляд, оно имеет отношение и к нашему сюжету – разгадыванию истинного смысла лермонтовского предисловия к «Странному человеку»:

«При издании сих писем (как и роман Гете, «Российский Вертер» – роман в письмах. – А.М.) мое намерение состоит в том, чтоб представить глазам общества странного молодого человека, описывающего с непонятным для меня хладнокровием собственный характер, почти все обстоятельства своей жизни и наконец смерти! Всякий, читая строки сии, сочтет их вымыслом самого автора; но увы… уже более осьми лет он обратился в прах, окончив добровольно жизнь свою на 17-м году от рождения и точно таким же образом, как он описал конец мнимого Вертера. Многие знают сию несчастную историю, но я не желаю напоминать имя его, боясь раскрыть тем раны его семейства». (Курсив мой. – А.М.)

Члены семейства рассудили иначе: собрали стихи, переводы, письма Михаила и издали уже не инкогнито…

Историю самоубийства старшего сына симбирского губернатора Лермонтов мог узнать не только от Катеньки Сушковой и ее дядюшек, но и от своих родственников. Аркадий Столыпин вскоре после самоубийства Михайлы Сушкова, в 1795 году, в том же самом возрасте – 17 лет от рождения! – опубликовал в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» отрывок из перелицованных им на российский манер «Страданий юного Вертера» («Отчаянная любовь. Отрывок»).

Михаил Юрьевич мог услышать эту историю и зимой 1830 года, когда ездил с Елизаветой Алексеевной в Саратов на свадьбу Афанасия Алексеевича, от многочисленных гостей жениха и невесты, в том числе и свойственников и знакомых из соседней Симбирской губернии. О поездках поэта в Симбирск и «Лермонтовская энциклопедия», и составленная В.Мануйловым «Летопись жизни и творчества М.Ю.Лермонтова» не говорят ничего, ибо никаких документальных следов на сей счет пока не обнаружено. Однако поэма «Сашка» свидетельствует: Михаил Юрьевич там бывал, и не только проездом. Больше того, судя по расположению описанного в поэме симбирского дома отца Сашки, он поразительно похож на губернаторский. Строфы эти столь выразительно точны и при этом почему-то так редко цитируются, что не откажу себе в удовольствии напомнить их читателям: