нервной и сердечно-сосудистой систем, а также для детального обследования состояния здоровья. И брат прошел этот курс, проведя в больнице полтора месяца. Это было зимой 1988 года. Толстая нотная тетрадь, взятая в клинику чистой, к концу «клинического» срока оказалась почти полностью исписанной нотами, стихотворными набросками, гармонической цифровкой и просто интересными, почти философскими мыслями. Взял с собой Женя и поэтические сборники, среди них был томик есенинских стихов.

Выйдя из больницы, брат очень хорошо себя чувствовал, в течение полугода не брал в рот ни успокоительных, ни сердечных средств, ни капли спиртного. Однако, как мы с ним тогда шутили, от себя уйти еще можно, а от советской действительности не уйдешь! Со временем снова на столе появились корвалол, валокордин, валидол, димедрол, валерианка, различные коробочки и пузырьки с какими-то сложными названиями. Женя работал, не сбавляя оборотов: выступал, сочинял, записывал, снимался, но... Но сам понимал, что в окружающем его перестроечном контексте он все более теряется, словно чьей-то невидимой рукой отодвигается в сторону — в сторону от аудитории, от музыки, от творчества, от идеала. Внешне, в обществе, оставаясь привычно-веселым, простым и добродушным парнем, брат внутри себя был неспокоен: он мучительно анализировал, искал, боролся. Надеялся... Я это знаю, потому что мы с ним строили много совместных планов на будущее. Мы готовились к совместной работе над «полуакадемическим» по стилю, песенным аудиоальбомом, где в качестве инструментального аккомпаниатора должен был выступать один лишь струнный симфонический оркестр, без меди и ритм-группы. Кроме того, я уже начал заниматься аранжировкой двух новых Жениных песен — «Жить привыкаю без тебя» и «Сыпь, тальянка, звонко!» (на стихи М. Танича и С. Есенина). Брат, как всегда, кипел, торопился; о домашних делах не забывал; чем мог, родным помогал...

А мне опять вспомнилась очередная Женина шутка, часто повторяемая им в последние месяцы жизни (извиняюсь, если кому-то покажется обилие шуток не совсем уместным). Женя, перефразировав известную идеологическую формулу современной эпохи, так излагал суть происходивших процессов:

— Современная эпоха ознаменована борьбой двух систем — социалистической и... нервной. Первая пока что побеждает.

Сейчас, по прошествии времени, стало всем очевидно, что первая система победила, хотя является она вовсе не социалистической. Истинное ее название — антирусская. Такова же и суть ее. Женя это чувствовал сердцем. Я понимал разумом. Чувствовать и пропускать сквозь сердце — тяжелее, чем сухо констатировать факты холодным рассудком. Я все чаще заставал брата в состоянии «на взводе». Люди искусства, спортсмены или политики хорошо знают, что такое быть постоянно или долго «на взводе», когда снять нервное напряжение, неизбежное в часы ответственных официальных выступлений, не удается затем ни ночью — для сна, ни в праздники — для отдыха (хотя для артистов именно в праздничные дни — разгар работы). Не секрет, что порой в таких случаях приходится прибегать и к ударным дозам транквилизаторов, и к снотворным, и к алкоголю, и даже к наркотикам. Это состояние, сознательно загоняемое внутрь и потому становящееся почти хроническим, исподволь, незаметно делает свое черное, разрушительное для организма дело.

В последний год жизни брат часто жаловался:

— Не сплю по ночам, не берет снотворное! От него уже и парит, и трясет, а уснуть не могу! Не знаю, что делать...

Конечно, ничего для здоровья не проходит даром. И за все вчерашние успехи, достигнутые в изматывающей борьбе, доставшиеся ценой большого (не всегда видимого со стороны) физического и психического напряжения, организм сегодня или завтра предъявит человеку счет. И потому, может быть, судьба брата была до конца последовательна и по-своему логична, а смерть в 42 года... закономерна (как ни печально, жестоко, даже бесчеловечно это осознавать и писать).

Да, судьба позволяла Жене брать все этапные барьеры сразу. И свой последний барьер он преодолел также с первой попытки: без фальстарта, при прыжке даже не задев планку, не оставив никому каких-либо надежд, без всякой неопределенности...

Накануне того памятного, трагического понедельника, неожиданно резко разделившего мое восприятие действительности на «до» и «после», ничего из ряда вон выходящего в жизни Жениной, моей и всей мартыновской семьи не произошло. Женя с Эллой и Сережкой только что вернулись из туристской поездки в Венгрию. Я тоже неделю назад приехал из Дома творчества композиторов в Боржоми. Отец с мамой ко времени Жениной турпоездки прибыли из Донбасса в Москву: сыновний дом посторожить, Юрку немножко поддержать, а после Эллу чуть-чуть разгрузить по хозяйству да с внуком погулять.

В воскресенье, 2 сентября, около шести часов вечера Женя на такси заезжал второпях ко мне, на несколько минут. Я тогда снимал однокомнатную квартиру у метро «Нахимовский проспект», что было не очень далеко от Жениного дома на улице Академика Пилюгина (недалеко — по московским меркам, конечно). Брат с женой направлялись в гости, и им нужно было прихватить с собой чего-нибудь спиртного. У меня же это спиртное водилось всегда: наверное, потому, что сам я был к нему довольно равнодушен, но покупал на всякий случай, про запас, когда случайно в магазине набредал на алкогольно-дефицитный продукт. Женя быстро осмотрел предложенный мной ассортимент и остановил свой выбор на бутылке «Советского» шампанского и коньяке «Арагви».

— Уже надо бежать, не люблю опаздывать, — глянув на часы, серьезно сказал брат. — Сколько я тебе должен?

— Какие проблемы? Ничего не должен, — ответили.

— Ну тогда, может, я тебе завтра отдам? Ты же придешь завтра?

— Наверно.

— Ладно, полетел. До завтра.

И взяв бутылки, брат направился к выходу. Но в дверях он вдруг обернулся, снова поставил бутылки и, как-то непонятно улыбнувшись, произнес, словно попросил:

— Нет. Лучше давай я тебе сегодня отдам...

Держа двадцатипятирублевую купюру и закрывая за братом дверь на замок, я остался с чувством таким же непонятным, какой была Женина улыбка, виденная мной в последний раз...

Итак, утром 3 сентября Женя выскочил из дому и отсутствовал, наверное, полтора часа. Мама хлопотала на кухне с борщом, отец, готовый к поездке в глазную клинику, высматривал Женю с балкона, Элла встала поздно и занималась утренним туалетом. Самый младший Мартынов в это время загорал в Крыму вместе с бабушкой Верой и дедушкой Костей. Я же был у себя: еще валялся в постели с тяжелой головой, собираясь окончательно проснуться, но, так как лег спать только на рассвете, никак не мог подняться резво. За все время Жениного отсутствия телефон в его доме ни разу не дал о себе знать.

И вот раздался телефонный звонок.

— Здравствуйте. Это квартира Мартынова? Милиция вас беспокоит, сто восьмидесятое отделение.

— Да. Это мама Жени.

— Да?.. Ну ладно... Мы вам чуть позже перезвоним.

— А что, случилось что-нибудь?

— Гм... Как вам сказать? Вы Евгения давно видели?

— Часа полтора назад. Он собирался скоро вернуться. С машиной у него что-то не в порядке.

— Да, мы знаем это. Он к нам где-то тогда же и заходил, сам рассказывал... И вот несчастье такое...

— Что, с Женей случилось что-то?!

— Да...

— Что случилось? Где он сейчас?!

— Гм... Должно быть, в больнице.

— Так что же с ним?! Жив он хоть?!.

— Да... Мы вам перезвоним сейчас. Все выясним и перезвоним чуть позже. Успокойтесь, пожалуйста...

Мама тут же взволнованно позвонила мне: с Женей что-то случилось, приезжай скорей! Прошло 10 минут, 15, 20... Ждать новостей от милиции стало невмоготу. Отец пошел сам: отделение милиции находилось совсем рядом, и путь к нему был по силам отцу с его слабым зрением. Но вот каков был путь обратно, представить просто жутко: в милиции отцу сказали правду, как солдаты солдату, сказали тихо,