автомат.
Автомат с пулеметом — это, конечно, «черный юмор». Но орлиноносая и пепельно-крашеная Михайловская действительно выбила брата из колеи на неделю (это уж точно), а может даже — и на две. Для творческих нервов подобные перипетии безболезненно не проходят. Так же как небезболезненно прошел для брата и другой случай, похожий на предыдущий. Во время телевизионных съемок в концертной студии «Останкино» к нему подошла женщина средних лет и представилась главным музыкальным редактором радиокомитета не то Марийской, не то Мордовской АССР (да простят Евгения Мартынова и меня вместе с ним граждане этих республик за нашу забывчивость и неразборчивость).
* ОБХСС — Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности (молодой читатель, возможно, расшифровки этой аббревиатуры не знает).
Выразив свое восхищение Жениным творчеством, редактор попросила брата, если будет возможность, выслать ей записи его новых песен, так как в их фонотеку из Москвы песен Мартынова почему-то не присылают. Свой адрес и телефон она написала на пригласительном билете в концертную студию. Женя обещал помочь ей в этом вопросе, но билет с записанными координатами, к сожалению, потерял где-то за кулисами в процессе переодеваний и общений с коллегами, редакторами и поклонниками. Запомнив искреннюю просьбу красивой женщины и данное ей обещание, брат тем не менее не мог точно вспомнить ее нерусского имени и, главное, названия республики, в которую предстояло послать фонограммы: Марийская или Мордовская — какая-то из них. Не долго думая, Женя узнал через Госкомитет по телерадиовещанию СССР адреса радиокомитетов этих двух республик и послал по большой магнитофонной бобине с записями своих песен в оба адреса, снабдив бандероли коротенькими записками- комментариями. Через две недели от одного адресата пришла обратная бандероль с Жениной бобиной и коротким письмом, написанным в таком возмущенном тоне, словно сочинял его знаменитый государственный обвинитель А. Я. Вышинский и адресовал злостному врагу Советской власти.
Приблизительное содержание письма было таковым:
Как Вам не стыдно распространять свои песенки, минуя государственные органы распространения? Вы и так уже заполонили все! Скоро включить утюг будет страшно: оттуда зазвучит Ваш голос! Если бы Ваши песни были достойны, их бы нам прислали из Москвы по официальному каналу, как все другие, а если они пошлы или несовершенны, тут уж, извините, помочь никто не сможет. И вообще, наше радиовещание призвано пропагандироватъ творчество своих, республиканских, авторов, а не московских. Я сообщу куда следует о Вашей постыдной деятельности, будьте в том уверены!
Столь «доброжелательное» письмецо, мягко говоря, подпортило брату настроение. Впрочем, всего лишь на один день. На следующий же день пришло послание из другого радиокомитета — письмо совершенно противоположного тона, восторженное, благодарственное и приветственное. К нему были приложены стихи местных поэтов, которые предлагались Жене в качестве текстов для его будущих песен. Это, наверное, еще одна иллюстрация закона сохранения энергии в единой энергосистеме: если где-нибудь температура понизилась, значит, где-то она должна повыситься.
Брат не был (слава богам!) «задавленным», «невыездным» артистом, потому не знал многих трудностей и унижений, известных некоторым его коллегам. А в эту категорию можно было «вляпаться» совершенно случайно и без каких-либо поводов к тому. Удивляться тут нечему, если знать, что в списке попавших в немилость власти Жениных современников были, например, такие популярнейшие и в политическом смысле безобидные имена, как Валерий Ободзинский, Галина Ненашева, Юрий Антонов, Нина Бродская, Александр Градский... На рубеже 70-х — 80-х годов я учился в консерватории, живя в общежитии (хотя ночевал чаще всего у брата), и знаю, как бдительно сотрудники КГБ выслеживали среди студентов кандидатов в отщепенцы. Агенты внедрялись в консерваторскую среду в качестве совершенно официальных, правда, бездарных студентов, занимали должности председателей студсовета и профкома, секретарей комитета комсомола, жили среди нас, выпивали и танцевали вместе с нами, влезали в души и даже постели. А потом составляли списки: кто из наших дружит с иностранцами, у кого с иностранца-
ми любовные связи, кто собирается вступить с ними в брак и тем самым «предать Родину»... Все более-менее заметные студенты подвергались «оперативной разработке на предмет возможного предательства». Впоследствии я по своим, близким к КГБ, каналам узнал имена этих разведчиков- оперативников, обхаживавших и меня на всем протяжении моей учебы в Москве. Благодаря им, к удивлению своему и Жениному, я по результатам спецпроверки, длившейся 10 месяцев, оказался «неблагонадежной личностью, активно общающейся с иностранцами». Такого определения хватило, чтобы моя кандидатура стала по политическим соображениям не годной для работы в молодом Кремлевском оркестре, куда после консерватории и службы в армии меня рекомендовали авторитетные люди, в том числе и брат.
Приставали очень вежливые комитетчики и к Евгению Григорьевичу, несколько лет терпеливо доказывая ему, что если русский артист сотрудничает с органами, то в этом ничего постыдного и его порочащего нет. Они по-своему, конечно, были правы, но Женя ловко уходил от их домогательств, каждый раз переводя встречи и разговоры с ними в обычные застолья и выпивки, сопровождавшиеся песнями и веселыми анекдотами. Может быть, в результате совершенно очевидной Жениной простоты и открытости личные общения чекистов с братом перешли в обычные приятельские, а в паре случаев даже дружеские взаимоотношения, не касающиеся каких-либо дел, связанных с госбезопасностью.
18 глава
Проблемы «пробивания» песен в эфир я уже отчасти касался. Ей можно было бы посвятить отдельную книгу. Ведь битва за эфир, особенно за телеэкран, — характерная черта современной борьбы за жизнь на всех уровнях — от артистического до политического. Поход за эфирной победой — это сегодняшний путь сквозь огонь, воду и медные трубы. И как бы ни лукавили некоторые, заявляя, что им эфир не нужен, что они и без него известны, — они известны в любом случае благодаря все тому же ненавистному «ящику», в котором нет места всем, в котором даже избранным тесно, а порой просто невыносимо. Какие только силы не участвуют в борьбе, чтобы одному артисту помочь «влезть» в телепрограмму, а другому помочь «выпасть» оттуда! Все, до самого верхнего эшелона власти, порой оказываются задействованными, например, в битвах за «Песню года» или за праздничные концерты в Кремле. Как будто своих — политических, хозяйственных, военных — проблем у правительственных чиновников не хватает.
Почти как суровый приговор судьбы можно было в 70-е —80-е годы расценивать изречения, исходившие из уст «высшей» редактуры гостелерадио и касающиеся Евгения Мартынова. Например, такие: «Ждановой не нравится ямка на твоем подбородке»; или: «Черненко сказала, что ты слишком поправился»; или вот еще: «Лапин терпеть не может эту певицу, хоть она и поет твою хорошую песню»; а вот какая отповедь — «Народу нравится — это, извините, еще ничего не значит, мы должны наш народ воспитывать»; оригинален и следующий сказ: «Черкасов сказал, что, если ты, Женя, настаиваешь, он — по дружбе — готов отснять тебя с новой песней, только в эфир ты с ней все равно не попадешь»; и напоследок самое, наверное, глубокое изречение из слыханных мной: «Стелла Ивановна говорит, что у Мартынова лицо не артиста, а приказчика, и до революции ему бы в полосатых штанах в трактире служить». Как мы знаем, последнее высказывание глубоко запало в душу и самому Мартынову, если оно, произнесенное в 1976 году, вспомнилось брату в 1990-м, запечатлевшись, таким образом, в его публицистических записках.
