ждать. И сохранять, конечно, режим полета.
Когда расчетное время кончилось, я дважды проверил себя и, тщательно сохраняя скорость, начал снижение. Медленно ползла стрелочка высотомера, вариометр показывал: спуск десять метров в секунду.
До воды оставалось двести метров. Но воды еще не было видно. Я уменьшил вертикальную скорость до пяти метров в секунду. Высоты оставалось сто пятьдесят метров. Облака не кончались. Сто метров показывал высотомер. Я уменьшил снижение до двух метров в секунду.
Подумал: превышение аэродрома вылета над уровнем Мирового океана восемьдесят пять метров. Значит, пятьдесят плюс восемьдесят пять — сто тридцать пять метров… Или я сейчас увижу воду, или через минуту двенадцать секунд в последний раз искупаюсь.
Наконец море открылось. Вода была темная, тяжелая, зеленоватая, разузоренная легкой пеной.
Стрелка высотомера показывала чуть меньше нуля высоты. Но это меня уже не занимало. Если расчет был верным, через пять — пять с половиной минут должен открыться берег.
Снизился еще немного, предварительно проверив по компасу курс, постарался представить, как все должно идти дальше: из воды поднимается черно-серая гряда камня… Изначальная твердь, прорезанная глубокими расщелинами, подточенная промоинами, она надвигается на меня, она закрывает полнеба.
Надо довернуться чуть влево и ждать мыса.
Мыс, скошенный, довольно длинный, должен оказаться левее. И сразу за мысом — горло…
Если меня в этот момент не собьют, я проскочу в бухту и там под береговым обрывом увижу, должен увидеть линкор — серую стальную коробку…
Тут я, кажется, усмехнулся — иголка в стоге сена! На самом деле: что там каких-нибудь тридцать тысяч тонн водоизмещения в сравнении с миллионами, а скорее, даже с миллиардами тонн неистребимого камня. Найду!
Однажды с иголкой в сене у меня неплохо получилось! И теперь найду, если только не собьют с мыса.
На высоте, не превышающей и тридцати метров, я проскочил в бухту. Берег грохнул во все две или три сотни зенитных стволов с крохотным, но для меня вполне достаточным запозданием, когда я уже очутился внутри каменного кольца.
Полосуя все окрест, разрывы дымными хвостами цепляли за облака и пропадали из глаз. Вспомнил Носова: «Если разрыв видишь, это не твой снаряд».
Бухта тускло блестела под ногами, огромная акватория была совершенно пуста.
Зенитки зенитками, но меня от другого аж в пот ударило: куда же этот чертов линкор девался?
Понятно, я не знал и не мог догадаться, что больше устраивало бы адмирала: линкор — в бухте или линкор — не в бухте. Наверное, наилучший из мыслимых вариантов был бы — линкор на дне, но такое не под силу одиночному истребителю, даже если он готов пожертвовать собственной жизнью.
Горючего оставалось только до дому.
Вопреки зениткам и чему угодно еще я обязан вернуться: от моих сведений зависело, как дал понять командующий флотом, больше чем многое.
Сведения надо было еще доставить и передать. Едва не цепляя винтом за воду, вылезал я из бухты. И благополучно выскочил, но… этого мало!
Мне сказочно повезло: когда я уже собирался ложиться на обратный курс и пырять в облака, я увидел его. Оставляя закрученный бурун за кормой, угрюмый, здоровенный утюг вспахивал море. Мне удалось разглядеть даже кормовой флаг и прочесть название, выведенное белым по серому борту. Сомнений не оставалось — линкор вышел из укрытия и следовал в море…
Глянул на компас, прикинул, как далеко отлетел от базы, хватанул ручку на себя и, вознесясь на высоту верхней кромки первого яруса многослойных облаков, заорал открытым текстом:
— «Гранит»! «Гранит»! «Гранит»! «Утюг» чешет по квадрату двадцать два шестьдесят четыре, курсом двести пятнадцать!..
Повторяю…
— «Чайка-одиннадцать», это ты? — неодобрительным голосом откликнулась земля и замолчала.
А потом я услыхал, как снова включился передатчик, и сразу узнал Носова:
— «Одиннадцатый», спасибо за натугу… Ветерок усиливается, учти… За горючим поглядывай.
41
А разжаловали меня так.
Сначала я познакомился с капитаном Карпосом. Это было, когда меня послали в Мурманск на конференцию воздушных снайперов. Во время войны всякие совещания, краткие курсы усовершенствования, слеты передовиков тоже проводились.
Карпос, как помнится, прямого отношения к воздушным стрельбам не имел, но при разговорах наших присутствовал, потому что был связан с поставками авиационной техники, которая шла из Америки через Мурманск.
Мне Карпос запомнился своим бравым видом, уверенностью, не назойливым остроумием. Словом, компанейский человек, не рубаха-парень, а именно душа компании.
После нашего знакомства прошло уже много времени, я и не вспоминал о встрече в Мурманске. Но тут, очутившись в Петрозаводске, буквально наткнулся на Карпоса. Смотрю, майор. Цветет. Меня узнал. Как старого знакомого, сердечно приветствовал:
— Ба! Какими судьбами? Чего невеселый?
Узнав, что я застрял в Петрозаводске из-за отказавшего регулятора постоянства давления — РПД, он только рукой махнул:
— Не бери в голову такую ерунду, завтра же достанем, — и пригласил к себе на вечер. — Есть, — сказал, — повод — майорство. Приказ только-только пришел.
По координатам, полученным от Карпоса, я нашел его притемненную, как и полагалось в прифронтовой полосе, «хазу». И был весьма удивлен роскошным столом — колбасы, сыр, какие-то не наши консервы, вино и спирт…
— Вот так, Абаза, таким порядком — на войне тоже можно, если умеешь, жить.
Следом за мной появилась девица. Для военного времени вид у нее был тоже неожиданный — платье прозрачное, туфельки, прическа… Девица мне не понравилась. Она как-то неестественно смеялась и вообще, как я тогда определил, выламывалась. Чуть позже жеманно сообщила мне: «для комплектности» должна подойти ее подруга Катя — «мордашечка и милашечка необыкновенная».
Карпос, однако, подруги дожидаться не стал, налил в стаканы спирта, добавил какой-то рубиновой, яркого свечения жидкости и сказал:
— Предлагаю выпить за то, чтобы всех нас связывал нормальный шнур отношений… — и, никого не дожидаясь, торопливо опрокинул свой стакан.
Потом он предложил тост «за дам, без которых жизнь превращается в пресное существование». Он торопился. Куда? Почему? Этого я не понимал.
Не прошло и пяти минут, Карпос предложил высказаться даме. Она просюсюкала что-то в высшей степени пошлое — об отваге истребителей, которых она отличает по хватке, правда, не в полете, не в воздухе…
Мне сделалось противно, и я стал соображать, как бы половчее смыться. И смылся бы, но не успел.
Дама принялась упрекать Карпоса в жадности, говорила, что он стал зажимистей — раньше, мол, на столе бывали у него и фрукты, и то-се, а теперь одна «колбасятина».
Майор не возражал и не оправдывался. Он тяжело поднялся со своего места, обошел стол и, не задерживаясь, с ходу влепил даме по физиономии, да так, что та очутилась на полу.
— В блокадном Ленинграде люди всех кошек съели, а ты… — Он
