спиной, увидели: у него есть еще кое-что, кроме мужского добавка, — и нагнулись, чтобы получше разглядеть. Это был свиной хвостик.
Родители не встревожились. Аурелиано и Амаранта Урсула не знали о роковом случае из истории их рода и не помнили о грозных предостережениях Урсулы, а повитуха вообще успокоила их, сказав, что этот лишний хвост можно обрезать, когда ребенок потеряет молочные зубы. И все тут же забыли об этом, потому что из Амаранты Урсулы ручьем хлынула кровь. Ей пытались помочь, запихивая в нее паутину и комья золы, но это было все равно что затыкать кулаком пробоину в корабельном днище. Сначала она старалась не падать духом и балагурила. Взяв за руку испуганного Аурелиано, просила его не волноваться, мол, такие, как она, не для того сделаны, чтобы умирать вопреки своей воле, и хохотала над варварскими действиями повитухи. Но Аурелиано все меньше верил в чудо, а ее все больше накрывала тень, словно свет отлетал от нее, и, наконец, она впала в забытье. На заре в понедельник привели женщину, которая возле кровати читала молитвы о спасении, равно влияющие и на людей, и на животных, но буйная кровь Амаранты Урсулы не могла подчиниться ничему иному, кроме любви. Днем, спустя сутки страданий, стало ясно, что она мертва, ибо ручей затих сам по себе, профиль заострился, темное лицо разгладилось светлой алебастровой маской, и она снова заулыбалась.
До той поры Аурелиано не понимал, как ему были дороги его друзья, как их ему не хватало и чего бы он только не дал, чтобы в этот момент они были рядом. Он положил ребенка в плетеную колыбель, приготовленную матерью, прикрыл лицо покойной платком и бросился в словно вымерший город искать тропку, ведущую в прошлое. Он постучал в дверь аптеки, куда уже давно не заходил, но теперь там была столярная мастерская. Старуха, открывшая дверь с лампой в руке, простила ему оплошность, но начисто отрицала, что тут когда-то была аптека, и не видывала она никакой женщины с лебединой шеей и томными глазами, звавшейся Мерседес. Он плакал, прижавшись лбом к старой лавке ученого каталонца, сознавая, что льет запоздалые слезы по той смерти, которую вовремя не захотел оплакать, побоявшись нарушить колдовство любви. Он в кровь разбил руки, стуча кулаками по глухим стенам «Золотого мальчика», призывая Пилар Тернеру, не глядя на светящиеся оранжевые круги, которые бороздили небо и на которые он столько раз, как мальчик, зачарованно глядел веселыми вечерами из сада с выпями. В последнем открытом салоне запустелого квартала домов терпимости ансамбль аккордеонистов исполнял песни Рафаэля Эскалоны{129}, племянника епископа и наследника секретов Франсиско Человека. Хозяин заведения, у которого одна рука была сухая и будто обугленная, ибо он замахнулся когда-то на свою мать, пригласил Аурелиано распить с ним бутылку спиртного, Аурелиано пригласил его распить вторую. Хозяин рассказал про беду со своей рукой. Аурелиано рассказал ему про беду со своим сердцем, теперь сухим и будто обугленным, потому что он замахнулся на свою сестру. Оба поплакали вместе, и на какой-то момент боль отпустила Аурелиано. Но когда ему снова пришлось остаться наедине с собой в последний рассветный час Макондо, он, замерев среди площади, раскинул руки и, желая разбудить весь мир, заорал благим матом:
— Друзья — не друзья, а паскуды!
Дьяволица выволокла его из лужи слез и блевотины. Притащила к себе в комнату, обмыла и заставила выпить супа из куриных голов. Надеясь, что это его утешит, она погасила, чиркнув углем по стене, все его долги за любовь, которую он не оплатил, и стала изливать перед ним свои одинокие горести, чтобы не было ему одиноко в несчастье. Утром, стряхнув короткий тяжелый сон, Аурелиано снова ощутил, как раскалывается голова. Он открыл глаза и вспомнил о ребенке.
Плетеная колыбель была пуста. В первую секунду сердце екнуло от радости, и вдруг подумалось, что Амаранта Урсула очнулась от смерти и занялась младенцем. Но её тело каменным истуканом лежало под покрывалом. Вспомнив, что, войдя в дом, он увидел дверь в спальню открытой, Аурелиано кинулся в галерею, где на него пахнуло утренним ароматом душицы, и взбежал в столовую, где все было как после родов: большой таз, кровавые простыни, горшки с золой и скрученная жгутом пуповина рядом с ножницами и шнурком на пеленке, расстеленной на столе. Мысль о том, что повитуха могла зайти за ребенком ночью, на минуту его успокоила, дала время подумать. Он рухнул в кресло-качалку, в то самое, где сидела Ребека в первичную домашнюю эпоху и давала уроки вышивания, где Амаранта играла в китайские шашки с полковником Херинельдо Маркесом и где Амаранта Урсула шила приданое для младенца, и миг прозрения вдруг открыл ему, что его душе не выдержать всей тяжести минувших лет. Смертельно раненный копьями своей и чьей-то чужой ностальгии, он любовался бесстрашием паутины, лежащей на мертвых розах, упорством сорняков, невозмутимостью воздуха в сиянии февральского утра. И тут он увидел ребенка. Вернее — вздутый сухой бурдючок, который муравьи всего света с великим трудом тащили к своим норам по каменной дорожке сада. Аурелиано не шелохнулся. И не потому, что столбняк на него нашел, а потому, что в этот поразительный момент ему открылась последняя загадка шифра Мелькиадеса и перед глазами возник эпиграф к манускриптам, точно соотнесенный со временем и бытием людей: «Первый в роду был привязан к дереву, а последнего съедят муравьи».
Никогда в своей жизни Аурелиано не поступал осознаннее, чем в тот час, когда забыл о своих усопших и о горе по своим усопшим и снова заколотил двери и окна деревянными крестовинами Фернанды, чтобы не смущать свою душу никакими соблазнами, ибо теперь он знал, что в пергаментах Мелькиадеса определена его судьба. Он нашел их целыми и невредимыми среди доисторических растений, и дымящихся луж, и светящихся насекомых, заполнивших комнату, словно нога человека тут никогда не ступала, и, не удосужившись вынести пергаменты на свет, здесь же, стоя, без малейшего труда, будто бы они были написаны по-испански и освещены ярким полуденным солнцем, Аурелиано стал вслух читать текст. Это была история семьи Буэндия, заранее, сто лет назад, описанная Мелькиадесом во всех подробностях. Он написал ее на санскрите, своем родном языке, и зашифровал синхронные стихи личной условной азбукой императора Августа, а несинхронные — военными шифрами лакедемонян{130}. Последняя головоломка, ключ к которой Аурелиано уже нащупывал, когда его сразила любовь к Амаранте Урсуле, состояла в том, что Мелькиадес изложил семейные истории не в соответствии с условным человеческим временем, а до того сгустил повседневные события целого века, что все они соприкасались в какие-то моменты. Потрясенный открытием, Аурелиано читал громко, без запинки те энциклики, которые сам Мелькиадес декламировал Аркадио, заставляя того слушать, и которые в действительности были предсказанием расстрела Аркадио. Аурелиано вычитал пророчество о рождении самой прекрасной на свете женщины, которая вознесется на небо душой и телом, и узнал о происхождении двух близнецов, посмертных детей их отца, не сумевших расшифровать пергаменты не только из-за бесталанности или нерадивости, а потому, что срок еще не пришел. В этом месте, горя желанием узнать о собственном происхождении, Аурелиано перескочил через несколько страниц. Тут подул ветерок, тихий, собирающийся с силами, наполненный голосами прошлого, шепотом давно отцветших бегоний, вздохами разочарований, отлетевших до прихода настоящей тоски. Аурелиано не заметил ветерка, ибо в этот момент разглядел первые приметы самого себя — в своем чувственном деде, который по ветрености натуры оказался в пустыне миражей, где искал красивейшую женщину, нашел, но не смог дать ей счастья. Аурелиано узнал его, последовал дальше тайными путями своего рода и увидел миг собственного зачатия среди скорпионов и желтых бабочек в сумеречной купальне, где один мастеровой тешил свою похоть с той, что отдавалась мужчине назло своей матери. Аурелиано был так поглощен письменами, что не заметил второго, яростного и мощного, порыва ветра, который сорвал с петель двери и окна, разметал крышу восточной галереи и подломил фундамент. Только сейчас он открыл, что Амаранта Урсула была ему не сестрой, а теткой и что Фрэнсис Дрейк осадил Риоачу только для того, чтобы все они плутали в поисках друг друга по самым запутанным лабиринтам кровных связей до тех пор, пока не породят мифологического монстра, с которым найдет конец весь их род. Макондо был уже почти весь перемолот в пыль и труху страшным смерчем, который раскручивала ярость библейского урагана, когда Аурелиано перевернул еще одиннадцать страниц, чтобы не тратить время на хорошо знакомые факты, и начал расшифровывать момент, которым жил, постигая его по мере проживаемых мгновений, читая предсказания самому себе на последней странице пергамента, будто смотрелся в словесное зеркало. Скользнул взглядом ниже, чтобы пропустить предсказания и узнать час и обстоятельства собственной смерти. Однако прежде чем взглянуть на последний стих, он уже понял: ему никогда не покинуть эту комнату, ибо было предречено, что зеркальный (или зазеркальный) город будет снесен ураганом и стерт из памяти людей в ту самую минуту, когда Аурелиано Вавилонья закончит чтение пергаментов, и что все написанное в них неповторимо отныне и навеки, ибо ветвям рода, приговоренного к ста годам одиночества, не дано повториться на земле.