– Особенно в политике, – ответил генерал. – Мы не объединились с Сантандером и потеряли всех.

– Пока есть друзья, есть надежда, – сказал Молинарес.

– Нет, – отозвался генерал. – То, что случилось со мной, – не вероломство моих врагов, а усердие моих друзей. Это они ввергли меня в беду – уговорили на Учргдительное собрание в Оканье, они навязали мне монархический мираж, они вынудили меня согласиться на повторные выборы, приводя те же самые доводы, которыми подтверждали потом необходимость моей отставки, а теперь они держат меня пленником в этой стране, где мне уже нечего больше терять.

Дождь лил без конца, и память сморщилась от сырости. Жара даже ночью была такой сильной, что генерал вынужден был по несколько раз менять влажную от пота ночную рубашку. «Я чувствую себя так, будто меня сварили», – жаловался он. Однажды вечером он больше трех часов просидел на балконе – смотрел, как потоки обрушившегося на землю ливня уносят обломки бедняцких лачуг, домашнюю утварь, трупы животных и готовы, кажется, смыть даже каменные дома.

Однажды во время дождя пришел командующий Хуан Глен, префект города, и сказал: арестована одна из служанок сеньора Висбаля – она как святую реликвию продавала волосы генерала, остриженные им на вилле Соледад. В который уже раз у него сжалось сердце при мысли о том, что все, к нему относящееся, превращается в товар.

– Со мной поступают так, будто я уже умер, – сказал он.

Сеньора Молинарес, чтобы не упустить ни одного слова генерала, подвинула кресло-качалку к карточному столу.

– С вами поступают так, – сказала она, – как со святым, и вы это заслужили.

– Что ж, – сказал он, – раз так, пусть эту несчастную освободят.

Он больше не читал. Если ему нужно было написать письмо, он ограничивался тем, что давал указания Фернандо, и те немногие из писем, что подписывал, даже не просматривал. Утренние часы он проводил, глядя с балкона на пустынные улицы, на осла, груженного бурдюками с водой, на разбитную веселую негритянку, продававшую сверкавшие на солнце ножи, на детей, что ровно в одиннадцать возвращались из школы, на священника в ветхой залатанной сутане – тот, мучимый жарой, благословлял его с церковной паперти. В час дня, когда у всех сиеста, он уходил на берег морского канала со стоячей гнилой водой и, пугая своей тенью кур на птичьем рынке, отвечая на приветствия тех немногих, кто узнавал его, еле-еле живого и одетого в гражданское, добирался до казармы гренадер – барака с навесом, стоявшего напротив речного порта. Его беспокоило падение морали в армии, разъедаемой скукой, это падение достигло уже самого дна – генерал не мог не видеть, что казармы превратились в бордели. Но однажды сержант, казалось, оцепеневший от невыносимой в этот час жары, раскрыл ему глаза на суть дела.

– Нас доконала не мораль, ваше превосходительство, – сказал он ему, – а гонорея.

Только тогда он все понял. Местные лекари, знавшие из всей врачебной науки только про клизмы из марганцовки и паллиативные действия молока с сахаром, решили проблему просто: пусть ею занимаются военные власти; последние же никак не могли договориться между собой, что им делать. Риску подвергался уже весь город – так велика была угроза, и некогда блестящее войско республиканцев выглядело как разносчик чумы. Генерал, разгневанный меньше, чем все ожидали, решил проблему одним махом – с помощью строжайшего карантина.

Когда отсутствие и хороших и плохих новостей сделалось невыносимым, прибыл верхом нарочный и привез непонятное послание от генерала Монтильи: «Человек уже наш и дела идут правильным курсом». Послание показалось генералу таким странным и таким загадочным, что он воспринял его как одно из важнейших донесений по вопросам, которые рассматривал генеральный штаб. Он соотнес его с кампанией в Риоаче, которой придавал решающее историческое значение, чего никто не хотел признавать.

В те времена, с тех пор как струсившим правительством были запрещены шифрованные послания, принесшие столь большую пользу в первые годы подпольной борьбы против Испании, было принято посылать сообщения, в которых нарочито искажалась истинная картина происходящего. Мысль о том, что военные обманывают его, мучила его давно, опасения генерала разделял и Монтилья, и это еще больше затрудняло разгадывание смысла записки и усиливало тревогу генерала. Тогда он под предлогом покупки свежих фруктов и овощей и нескольких бутылок сухого хереса и светлого пива, которых не было на местном рынке, послал Хосе Пала-сиоса в Санта-Марту. Однако подлинной причиной была разгадка тайны, содержащейся в послании. А ларчик просто открывался: Монтилья хотел сказать, что муж Миранды Линдсэй переведен из тюрьмы в Онде в тюрьму Картахены и помилование – вопрос нескольких дней. Генерал чувствовал себя таким обманутым столь легкой разгадкой, что даже не радовался удаче своей спасительницы с Ямайки.

Епископ Санта-Марты в начале ноября письмом, написанным собственноручно, поставил генерала в известность, что именно он своим апостольским посредничеством успокоил брожение умов в соседнем городке Ла-Сьенага, где на прошлой неделе была предпринята попытка мятежа в поддержку Риоачи. Генерал, хотя ему и не понравилось, в какой форме епископ поспешил вернуть долг, поблагодарил его тоже собственноручно и попросил Монтилью поблагодарить епископа.

Его отношения с монсеньором Эстевесом никогда еще не были более неопределенными. Обладая славой кроткого доброго пастыря, епископ в глубине души был страстным политиком, хотя и очень ограниченным, – противостоящим республике и всему тому, что составляло политическое мышление генерала. На Высочайшем Конгрессе, где он был вице-президентом, епископ хорошо усвоил свою роль: ослаблять власть Сукре – и исполнял ее скорее не с энтузиазмом, а со злым умыслом, как во время выборов сановников, так и при решении общей задачи дружеского урегулирования конфликта с Венесуэлой. Супруги Молинарес, знавшие об отношениях епископа и генерала, нимало не удивились, когда во время полдника он произнес одно из своих провидческих иносказаний:

– Что будет с нашими детьми в этой стране, где революции заканчиваются благодаря проворству епископов?!

Сеньора Молинарес ответила ему упреком, дружеским, но достаточно жестким.

– Даже если ваше превосходительство правы, я не хочу об этом знать, – сказала она. – Мы всегда были и остаемся католиками.

Он немедленно оправдался:

– Без сомнения, куда большими, чем господин епископ, поскольку вместо того, чтобы установить мир в Ла-Сьенаге во имя любви к Господу, он призывает прихожан к войне с Картахеной.

– Мы тоже против тирании Картахены, – сказал сеньор Молинарес.

– Это я знаю, – ответил он. – Любой колумбиец – для вас вражеская страна.

Еще когда он был на вилле Соледад, генерал просил Монтилью прислать ему какое-нибудь небольшое судно, чтобы избавиться от разлития желчи с помощью качки. Монтилья медлил, так как дон Хоакин де Мьер, испанский республиканец, компаньон коммодора Эль-берса, обещал предоставить один из пароходов, ходивших по реке Магдалене. Но обещание оказалось невыполненным, и в середине ноября Монтилья прислал английское торговое судно – в Санта-Марту оно пришло неожиданно. Как только генерал узнал о прибытии судна, то сразу же дал понять, что будет рад воспользоваться возможностью уехать из страны. «Я решил ехать куда угодно, чтобы не умереть здесь», – сказал он. Его охватило ощущение: Камилла ждет его на балконе, уставленном цветами, вглядываясь в морской горизонт; и он вздохнул:

– На Ямайке меня любят.

Он велел Хосе Паласиосу собирать багаж и допоздна пытался найти какие-то документы, которые собирался взять с собой во что бы то ни стало. Он так устал, что беспробудно проспал три часа. На рассвете, едва очнувшись от сна, он услышал: Хосе Паласиос бормочет жития святых.

– Мне спилось, что я в Санта-Марте, – сказал генерал. – Город чистый, дома белые и одинаковые, но гора загораживает море.

– Значит, это была не Санта-Марта, – сказал Хосе Паласиос. – Это был Каракас.

Генерал толковал сон так, что выходило: они не поедут на Ямайку. Фернандо был в порту с раннего утра, проверял перед отплытием каждую мелочь, а по возвращении в дом увидел: дядя диктует Вильсону письмо – просит Урданету прислать ему новый паспорт, чтобы уехать из страны, поскольку тот, который был выдан прежним правительством, недействителен. Таково было единственное объяснение, почему путешествие отложено.

Однако все были уверены, что истинной причиной послужили известия, полученные им сегодня утром, о