швыряю на пол, гадая, не изучал ли в прежней жизни боевые искусства. Я гораздо сильнее, чем выгляжу.
— Папе на все это наплевать, — продолжает Джули, когда мы наконец добираемся до самолета и заходим внутрь. — Он был генералом, когда у нас еще было правительство, для него все просто. Обнаружить угрозу, ликвидировать угрозу, сидеть и ждать приказа тех, чья работа — думать о будущем. А если никакого будущего не осталось, а те, кто его придумывали, мертвы, что нам делать? Никто не знает. Вот мы ничего и не делаем. Устраиваем вылазки за провизией, убиваем зомби, расширяем стены Стадиона. В общем, папа считает, что человечество можно спасти, если построить огромную бетонную коробку, всех туда загнать и сторожить у ворот, пока мы сами не поумираем от старости. — Джули падает на сиденье, делает глубокий вдох, потом выдох. Кажется, она очень устала. — Я же не спорю, выжить — это важно, — продолжает она. — Но должно ведь быть еще что-то.
Я вспоминаю несколько последних дней, и почему-то мои мысли обращаются к детям. Они играли со степлером и смеялись.
Несколько минут в самолете тихо. Джули, все еще лежа на спине, поднимает голову и смотрит в иллюминатор на перевернутый вверх ногами мир.
— Р, ты живешь в самолете! — говорит она. — Это же так здорово. Их так не хватает в небе! Я тебе говорила, как скучаю по самолетам?
Подхожу к проигрывателю. Там все еще крутится пластинка Синатры, иголка скачет по последним пустым дорожкам. Переставляю ее на 'Полетели со мной'.
— Ловко! — улыбается Джули.
Ложусь на пол и складываю руки на груди. Гляжу и потолок и подпеваю одними губами.
— А еще, еще я тебе говорила, — продолжает Джули, повернувшись на бок и глядя на меня, — что мне здесь у тебя, в общем, неплохо? Ну, если не считать, что меня уже раза четыре сожрать пытались. У меня очень давно не было времени, чтобы просто посидеть и подумать, глядя в окно. Да и коллекция музыки у тебя очень даже ничего. — Она тянется ко мне, втыкает в мои сложенные руки ромашку и хихикает. Когда я наконец понимаю, что похож на труп на стародавних похоронах, то вскакиваю так резко, будто ожил от удара молнии. Джули хохочет. Я тоже чуть-чуть улыбаюсь.
— Знаешь, Р, что самое безумное? Иногда я просто поверить не могу, что ты зомби. Мне кажется, что ты просто в гриме ходишь, ведь когда ты улыбаешься… трудно поверить.
Я снова ложусь, засунув руки под голову. Мне неловко, и пока Джули не засыпает, я сохраняю скучное выражение лица. Лишь тогда я позволяю себе расслабиться и улыбаюсь в потолок, и звезды в окне подмигивают всему живому.
Ее мягкое сопение стихает уже днем. Я лежу на полу и жду звуков ее пробуждения. Скрипа подушек, глубокого вдоха.
— Р, — зовет она сонным голосом.
— Да.
— А знаешь, ведь они правы.
— Кто?
— Эти ваши скелеты. Я же видела фотографии, которые он тебе показывал. Скорее всего, так и будет.
Я молчу.
— Одной из наших удалось сбежать. Нора… моя подруга. Она спряталась под столом, когда вы напали. Она видела, как ты… взял меня в плен. Войскам Обороны понадобится время, чтобы выяснить, из какого именно ты гнезда, но скоро они разберутся. И тогда папа придет за мной. Он тебя убьет.
— Уже… мертвый, — отвечаю.
— Неправда, — возражает она и садится. — Никакой ты не мертвый.
Некоторое время я обдумываю ее слова.
— Ты хочешь… назад.
— Да нет, — отмахивается она и сама как будто пугается своих слов. — То есть хочу, конечно, но… — Она нервно вздыхает. — Все равно, не важно, чего Я хочу, — я должна уйти. Иначе они придут сюда и всех перебьют.
Я снова молчу.
— Я не хочу быть в этом виноватой, понимаешь? — Она замолкает в нерешительности — ей хочется спросить о чем-то еще. — Меня всегда учили, что зомби — просто ходячие трупы, от которых надо избавляться, — и все. Но… ты только посмотри на себя. А что, если ты не один такой?
Я не меняюсь в лице. Джули вздыхает.
— Р… слушай. В тебе, может, и хватит дури, чтобы сложить голову мучеником, а про остальных ты подумал? Про своих детей? Их тебе не жалко?
Она подталкивает меня к неизведанному пути. Все то время, что я здесь — все те месяцы или годы, — я никогда не считал тех, кто меня окружает, людьми. Человеческими существами — пожалуй, но не людьми. Мы бредем в тумане, спим и едим в тумане, мы бежим марафон без старта и финиша, без медалей и болельщиков. Вчера я убил четверых наших, и это, кажется, никого не тронуло. Мы такие же, как живые: мы мясо. Безымянное, безликое, бросовое. Но Джули права. Я умею думать. У меня есть что-то вроде души, пусть это что-то и жалкое, и скукоженное. Может, и у других оно есть. Что-то, достойное спасения.
— Хорошо. Ты должна… уйти.
Она молча кивает.
— Но я… иду с тобой.
— Р! — смеется она. — Куда? В Стадион? С ума сошел?
Я качаю головой.
— Так, давай сначала обсудим. Ты у нас кто? Зомби. Хорошо сохранившийся, даже в чем-то обаятельный, но все-таки зомби. Теперь угадай, для чего все жители Стадиона старше десяти лет тренируются без выходных?
Молчу.
— Правильно. Чтобы лучше убивать зомби. Так что — как бы мне пояснее выразиться? — тебе со мной нельзя. Тебя
Я стискиваю зубы:
— И что?
Она качает головой. Сарказм исчезает из ее голоса, он становится неуверенным.
— Что значит 'и что'? Или ты
Мне хочется пожать плечами. Я слишком долго позволял этому рефлексу равнодушия править собой. Но сейчас, когда я лежу на полу, а Джули встревожено смотрит на меня сверху вниз, я вдруг вспоминаю то чувство, с которым проснулся вчера, — 'Нет!' и 'Да!', сплетенные воедино.
— Нет, — говорю я в потолок. — Не хочу смерти.
Вот и мой новый рекорд — пять слогов подряд.
— Вот и хорошо, — кивает Джули.
Делаю глубокий вдох и встаю.
— Надо… думать, — говорю я, не глядя ей в глаза. — Скоро… вернусь. Запри.
Ухожу прочь, и она провожает меня взглядом.
На меня все смотрят. Меня и так всегда держали за чудака, но теперь слава идет впереди меня. Стоит войти в комнату, все замирают и оборачиваются. Но их лица не совсем враждебны. В осуждающих взглядах сквозит восхищение.
Наконец я нахожу М — он в зале ожидания. Изучает свое отражение в оконном стекле. Засовывает
