защиты.

Их было шестеро: Филипп, Анакторий, Схедий, Калисфем, Горгий и Калликрат. Они быстро оценили ситуацию и решили какое-то время пожить лагерем, в некоторой изоляции от внешнего мира. В избытке заготовив оружие и провизию, они постановили, что будут по очереди нести дозор, чтобы предотвратить внезапное нападение.

Все бодрствовали столько, сколько могли — до поздней ночи, — поскольку боялись быть застигнутыми врасплох во сне, слишком уж похожем на смерть: ведь в обоих случаях сознание угасает предательски незаметно. Они пытались подбодрить друг друга, ели и пили; иногда к ним приходили девушки, развлекали их. Эти затворники напивались и предавались плотским утехам до изнеможения — так, чтобы забыть о смертельной опасности, нависшей над их головами. Но рано или поздно разговор возвращался к главной теме — иногда они обсуждали ее иронично и дерзко, иногда вполголоса, попутно умоляя богов защитить их.

— Мы не дадим перерезать нас, как овец! — говорил Анакторий. — Нас шестеро, а этот мерзавец действует в одиночку, — так чего же вы боитесь?

— В одиночку? — усомнился Схедий. — Кто тебе сказал, что он один? Как ему удалось убить пятерых из нас, хотя все были начеку и вооружены мечами и ножами, причем речь идет о людях, привыкших сражаться в первых рядах и часами не выпускать щит из рук?

— Все эти дискуссии бесполезны, — заметил Горгий. — Нам лишь нужно быть готовыми дать отпор и прикрывать друг другу спину. В один прекрасный момент ему придется выйти из укрытия — и вот тогда мы его поймаем и посчитаемся с ним; или же он поймет, что бессилен что-либо предпринять, и успокоится. Ему ведь нельзя действовать слишком открыто. Для него этот город опаснее, чем для нас. Мне думается, что, если нам удастся продержаться против него месяц, он сдастся. Поверьте, для него все это слишком опасно, слишком.

— Кроме того, — добавил Калликрат, — может статься, что наши опасения напрасны. Возможно, он не знает, что мы тоже поучаствовали в этом дельце, и думает, что уже свел счеты со всеми своими обидчиками.

Они быстро уставали от этих разговоров, и один за другим умолкали, желая лишь тишины; воспоминания об изнасиловании перемешивались с другими образами — раздутых, словно жабы, зеленых, полуразложившихся тел их друзей в неподвижной воде Большой гавани.

Один раз кто-то даже высказал идею откупиться от Дионисия, но она не завоевала своих сторонников.

— Не думаю, что в городе найдется достаточно денег, чтобы этот безумец успокоился, — резко заметил Схедий, лучше других знавший Дионисия. — Он примет лишь одну монету: наши яйца, быть может, поданные на красивом блюде подобно сваренным вкрутую куриным. Кто-нибудь согласен на такую жертву?

Все рассмеялись натужно и мрачно, и обсуждение возможности коммерческого решения проблемы на том и завершилось.

Они продолжали действовать, как условились: каждую ночь по очереди один из них взбирался на крышу и нес там дозор, притаившись в темноте, в то время как остальные спали; затем его сменял следующий. Долгое время ничего не происходило, и они уже начинали думать, будто этот кошмар действительно закончился и опасность осталась позади.

Однако однажды ночью Горгий, дежуривший на крыше, был сражен стрелой в грудь — кто-то с большой точностью попал в него из соседнего дома, он умер сразу же. Незадолго до заступления на вахту второй смены дозора их убежище вдруг со всех сторон охватило пламя. Его языки, раздуваемые ветром, взметнулись высоко в небо. Остальные пятеро сгорели заживо. Пожар, прежде чем он мог бы перекинуться на другие дома, удалось потушить усилием сотен жителей, энергично принявшихся заливать огонь водой из ведер и засыпать песком; они потратили на это всю ночь и весь следующий день.

Таким образом осталось лишь двое заказчиков; теперь им уже не приходилось сомневаться в причинах гибели всех прочих, тем более что, как выяснилось, ночью накануне пожара с портовых складов, расположенных неподалеку от верфей, исчезли три амфоры со смолой, а в тот момент, когда занялось пламя, вокруг, как утверждали многие, ощущался сильный запах серы. Так что заказчики не строили особых иллюзий касательно участи, ожидающей их в случае, если они немедленно не примут надлежащих мер. Это были влиятельные сторонники демократии, по имени Эврибиад и Панкрат. Они тотчас же обратились за покровительством к Дафнею, возглавлявшему демократов и определявшему политику, проводимую Народным собранием.

— Если вы хотите, чтобы я вам помог, — ответил им Дафней, — вы должны рассказать мне, чего боитесь и почему. Однако желаю знать все, до малейших подробностей, иначе я и пальцем не шевельну. Об этих смертях ходят странные слухи — я не хочу верить им, потому что, если бы они оказались правдой, мне лично пришлось бы вмешаться и наказать виновных. Не знаю, поняли ли вы меня.

Они отлично поняли, и им стало ясно, что придется им самим заботиться о спасении своей шкуры. Тогда они решили покинуть город и переехать в Катанию, надеясь, что рано или поздно волнение стихнет и им удастся договориться о компенсации или об отступных.

Дабы не попадаться на глаза мстителю и не терять время в долгих приготовлениях, они отправились в путь на заре следующего дня, взяв с собой лишь пару рабов и повозку с багажом, присоединившись по дороге к группе торговцев. Те вели скот — стадо овец — и человек двадцать рабов для продажи на рынке и были рады помочь своим новым спутникам, тем более что, как им казалось, чем больше людей, тем меньше риск нападения грабителей и уличных разбойников.

Три дня все шло хорошо, так что оба беглеца немного успокоились и отчасти воспрянули духом. Они даже сдружились с торговцами. Судя по выговору, то были люди с восточной части острова — симпатичные, веселые, они охотно делились своим провиантом и с радостью угощались вином, предлагаемым двумя услужливыми попутчиками на привале после заката.

На четвертый день путники остановились в небольшом городке, где проходила ярмарка, и продали часть овец. При этом несколько батраков-поденщиков, желавших попасть на жатву, разворачивающуюся в окрестностях Катании, попросили позволения присоединиться к торговцам; их приняли, и все вместе продолжили путь.

Однако на первом же вечернем привале «жнецы» скинули свои плащи, швырнули в сторону серпы и обнажили оказавшиеся при них мечи. Они окружили караван, велели торговцам убираться, а двум сиракузцам — бросить оружие и сложить руки за спиной, чтобы их проще было связать.

Эврибиад и Панкрат, полагая, что это разбойники, попытались вступить в переговоры.

— Мы готовы заплатить, — произнес Эврибиад. — У нас есть деньги с собой, из Катании или из Сиракуз нам могут прислать еще без особых промедлений.

— Нам не нужны твои деньги, — ответил один из «жнецов», юноша чуть старше двадцати лет, с густыми вьющимися волосами, похожими на овечье руно, и черными словно воронье крыло.

Эти слова перепугали их до смерти. Они хорошо знали, сколь опасен человек, не интересующийся деньгами.

— Что же вы тогда хотите? — спросил Панкрат с дрожью в голосе, свидетельствующей о том, что душу его переполняли тревожные предчувствия.

— Мы? — проговорил молодой человек с улыбкой. — Мы — ничего. Прощайте, — сказал он и ушел; за ним последовали его сотоварищи, уводя с собой скот и рабов. Звон колокольчиков, болтавшихся на шеях у овец, постепенно затихал в вечерних сумерках, по мере того как они удалялись, и наконец оба сиракузца остались в одиночестве среди безмолвной равнины.

— Какими же мы были идиотами! — воскликнул Панкрат. — Нужно было это предвидеть. Все шло слишком уж гладко.

— Что будем делать теперь? — спросил Эврибиад.

— Попытаемся освободиться, — ответил Панкрат, — прежде чем явится кто-нибудь еще. Давай шевелись, повернись спиной и постарайся распустить узлы на моей веревке, а потом я развяжу тебя.

Но Эврибиад не двинулся с места.

— Оставь это, — проговорил он обреченно. — К нам кто-то идет.

И действительно, перед ними на фоне холма вырисовывалась фигура всадника. Таинственный