— Зовите-меня рассказал Гардинеру? Про вашего купидона?
— А ты как думаешь?
Король сказал ему, я слышал, вы изготовили поддельную статую. Король смеялся, но, возможно, сделал для себя мысленно заметку; смеялся, потому что шутка против церковников, против кардиналов, а его величество сейчас расположен над ними шутить.
Секретарь Гардинер:
— Статуя, статут — невелика разница.
— В юриспруденции одна буква меняет все. Однако мои прецеденты не сфабрикованы.
— Просто излишне широко толкуются? — спрашивает Гардинер.
— Ваше величество, Констанцский собор даровал вашему предшественнику, Генриху V, такую власть над английской церковью, какой не получал еще ни один христианский монарх.
— Однако эта власть никогда не применялась, по крайней мере последовательно. Отчего так?
— Не знаю. По слабости?
— А теперь у нас более сильные советники?
— Более сильные короли, ваше величество.
За спиной у Генриха Гардинер корчит ему страшную рожу. Кромвель только что не хохочет вслух.
Год близится к концу. Приходите на скромный постный ужин, говорит Анна. Мы едим вилками.[53]
Он приходит, но общество ему не по вкусу. Анна завела себя комнатных собачек из числа королевских камергеров. Это Генри Норрис, Уильям Брертон, такого рода люди; здесь же, разумеется, ее брат, лорд Рочфорд. В их окружении Анна резка, с комплиментами разделывается безжалостно, словно хозяйка, сворачивающая шеи предназначенным на обед жаворонкам. Если отмеренная улыбка на миг сходит с ее лица, все они подаются вперед, готовые на что угодно, лишь бы угодить своей госпоже. Такого сборища глупцов еще поискать.
Сам он может быть где угодно, бывал где угодно. Воспитанный на застольных беседах в семействе Фрескобальди, в семействе Портинари, а позже — у кардинала, среди остроумцев и ученых, он вряд ли потеряет лицо в обществе ничтожеств, которыми окружила себя Анна. Видит Бог, эти джентльмены прилагают все усилия, чтобы он ощутил неловкость; он привносит уверенность, невозмутимость, язвительный стиль. Норрис, человек неглупый, да и давно уже не юнец, отупляет себя общением с подобными собеседниками, а зачем? Ради того, чтобы быть подле Анны. Это почти шутка; впрочем, шутка, которую никто не смеет повторить вслух.
В тот первый вечер Норрис провожает его до дверей, берет за рукав, останавливает.
— Вы правда этого не видите? В Анне?
Он мотает головой.
— И каков же ваш идеал? Пухленькая немочка из тех, что вы встречали за границей?
— Мой выбор никогда не совпадет с выбором короля.
— Если это совет, преподайте его сыну вашего друга Уайетта.
— Думаю, молодой Уайетт все просчитал. Том женат и говорит себе: муки сердца преврати в стихи. Разве мы не умнеем с годами, переходя от влюбленностей к истинной любви?
— Вот я перед вами, — говорит Норрис. — Неужто я поумнел?
Кромвель протягивает Норрису платок — вытереть лицо, и вспоминает плат Вероники, на котором запечатлелся нерукотворный образ страждущего Христа. Интересно, проступят ли на ткани благородные черты Генри Норриса, и если да, вешать ли портрет на стену? Норрис отворачивается и замечает с легким смешком:
— Уэстон — молодой Уэстон, вы его знаете — ревнует к музыканту, которого она по вечерам приглашает петь. К слуге, который подбрасывает дров в камин, к горничной, которая снимает с нее чулки. Весь вечер, пока вы были здесь, он считал: гляньте, вот опять она смотрит на этого жирного мясника, за два часа она посмотрела на него пятнадцать раз.
— Жирным мясником был кардинал.
— Для Фрэнсиса все мастеровые одинаковы.
— Я заметил. Счастливо оставаться.
Счастливого пути, Том, говорит Норрис и хлопает его по плечу — рассеянно, почти как равного, почти как если бы они были друзьями; взгляд вновь обращен к Анне, шаг вновь обращен к соперникам.
Все мастеровые одинаковы? Вот уж нет! Чтобы стать мясником, довольно силы и острого топора, но без кузнеца откуда возьмется топор? Откуда возьмутся молотки, серпы, косы, ножницы и рубанки? Доспехи и наконечники стрел, пики и пушки? Якоря для кораблей? Гвозди и петли, засовы и кочерги? Вертела и котлы, стремена и удила, заклепки и пряжки? Откуда возьмутся кухонные ножи?
Он вспоминает день, когда пришла весть о корнуольцах. Сколько ему было, двенадцать? Он только что почистил большие мехи и теперь их смазывал. Вошел Уолтер, глянул.
— Надо законопатить.
— Хорошо. (Обычный разговор с Уолтером.)
— Само не законопатится.
— Хорошо, хорошо! Я этим и занимаюсь.
Он поднимает голову. В дверях стоит их сосед Оуэн Мадок.
— Они идут. Вся округа вооружается. Генрих Тюдор готов драться. Королева и малыши в Тауэре.
Уолтер вытирает рот.
— Сколько еще?
Мадок говорит:
— А Бог их знает. Эти гниды умеют летать.
Томас выпрямляется. В руке у него четырехфунтовый молот с прочной ясеневой рукоятью.
На следующий день они работали до упаду. Уолтер ковал своим друзьям доспехи, Томасу досталось точить все, чем можно резать, рубить, протыкать мятежников. Мужчины в Патни не сочувствуют нехристям: мы платим подати, отчего же корнуольцам не платить? Женщины страшатся за свою честь. «Священник сказал, они блудят только сродными сестрами, — говорит Томас, — так что тебя, Бет, никто не тронет. А еще поп сказал, срамной уд у них холодный и в чешуе, как у дьявола. Может, тебе понравится».
Бет чем-то в него швыряет, он уворачивается. Если в доме что-то разбито, значит, «я кинула это в Томаса».
— Поди тебя разбери, что тебе по вкусу! — говорит он.
Слухи множатся. Корнуольцы работают под землей, поэтому у них черные лица. Они плохо видят, поэтому их можно поймать в сеть. Король платит по шиллингу за каждого пойманного корнуольца, за крупного — два. А какого они роста, если пускают стрелы по ярду?
Все домашние предметы рассматриваются в новом свете: вертела, шпиговальные иглы, все, чем можно обороняться на близком расстоянии. Соседи тянутся в Уолтерову пивоварню, словно ожидают, что корнуольцы выпьют до капли весь английский эль. Оуэн Мадок приходит и просит выковать ему охотничий кинжал: гарда, желобок для стока крови, двенадцатидюймовое лезвие.
— Двенадцать дюймов? — переспрашивает он. — Да ты им себе ухо отрежешь!
— Послушаем, что ты запоешь, когда тебя схватят корнуольцы. Они насаживают таких мальцов на вертел и жарят на костре.
— А ты не можешь просто пришибить их веслом?
— Я тебя пришибу, чтобы меньше языком болтал! — орет Мадок. — О тебе еще до рождения шла дурная слава, сучонок паршивый!
Он показывает Мадоку нож, который сделал для себя и повесил на шею под рубахой: короткое лезвие, похожее на острый клык.
— Пресвятая Дева! — говорит Мадок. — Смотри, полегче с этой штуковиной.
Он спрашивает у сестры Кэт — положив четырехфунтовый молот на подоконник в «Пегасе», — почему
