1531-й: год кометы. В летних сумерках под лодочкой встающего месяца и новой хвостатой звездой мужи в черных одеяниях расхаживают рука об руку по саду, беседуя о спасении. Это Томас Кранмер, Хью Латимер, капелланы и секретари Анны, сорванные с места и принесенные в Остин-фрайарз свежим ветерком богословской дискуссии: где церковь сбилась с пути? Можем ли мы вернуть ее в верное русло?
— Было бы ошибкой, — замечает он, глядя на них из окна, — полагать, будто эти джентльмены хоть в чем-нибудь между собой согласны. Дай им три месяца отдохнуть от Томаса Мора, и они воздвигнут гонения друг на друга.
Грегори сидит на подушке и забавляется с собакой: щекочет ей нос пером и смеется, когда она чихает.
— Сэр, — спрашивает Грегори, — почему все ваши собаки зовутся Беллами и всегда такие маленькие?
Позади за дубовым столом сидит перед астролябией королевский астроном Николас Кратцер[50] и что-то пишет, затем, отложив перо, приподнимает голову.
— Мастер Кромвель, либо мои расчеты неверны, либо вселенная не такова, как мы думаем.
Кромвель спрашивает:
— Почему кометы предвещают дурное? Почему не хорошее? Почему они пророчат гибель государств, а не расцвет?
Кратцер — темноволосый, коренастый — примерно его ровесник, в Англию приехал из Мюнхена, а сюда пришел, чтобы в приятном обществе побеседовать на умные темы, в том числе по-немецки. Когда-то давно Кратцер сделал кардиналу, своему тогдашнему покровителю, золотые солнечные часы. Великий человек разрумянился от удовольствия.
— Говорите, они показывают истинное время, но только если светит солнце? Что ж, куда лучше герцога Норфолка, который не говорит истину никогда!
В 1456 году тоже была комета. Астрономы оставили о ней записи, Папа Каликст предал ее анафеме, и, возможно, живы еще два-три старика, видевшие ее своими глазами. Сообщают, что хвост кометы формой напоминал ятаган, и том же году турки осадили Белград. Важно примечать все небесные знамения — монархи нуждаются в указаниях из самых авторитетных источников. Осенью 1524 года все семь планет выстроились в созвездии Рыб, предрекая войну в Германии, появление Лютеровой секты, восстание простолюдинов и гибель ста тысяч императорских подданных, а также три дождливых лета подряд. Разорение Рима предвозвестили, за десять лет до самого события, звуки битвы в небе и под землей: столкновение невидимых воинств, звон стали о сталь, смутные стоны умирающих. Сам он тогда в Риме не был и слышать этого не мог, однако многие рассказывают, что друзья их знакомых слышали.
Он говорит:
— Ну, если вы ручаетесь, что углы измерены верно, я могу проверить расчет.
Грегори спрашивает:
— Доктор Кратцер, а куда деваются кометы, когда мы на них не смотрим?
Солнце почти село, птицы затихли, через открытые окна из сада доносится аромат пряных трав. Кратцер застыл, сцепив длинные узловатые пальцы: не то молится, не то размышляет над вопросом Грегори. В саду доктор Латимер поднимает голову и машет рукой.
— Хью голоден. Грегори, зови гостей в дом.
— Я прежде перепроверю расчеты, — мотает головой Кратцер. — Лютер говорит, Бог выше математики.
Кратцеру приносят свечи. Зыбкие сферы света дрожат над дубовым столом, который в сумерках кажется почти черным. Губы ученого шевелятся, словно губы монаха, читающего вечерние молитвы, цифры льются с пера на бумагу. Он, Кромвель, обернувшись на пороге, видит, как они вспархивают со стола, скользят по стене и сливаются с тенями в углах.
Из кухни, тяжело ступая, приходит недовольный Терстон.
— Не понимаю, что все о нас думают. Надо срочно давать большой обед, а лучше — два, иначе нам конец. Ваши друзья — любители охотничьей забавы, да и любительницы тоже — прислали нам столько дичи, что можно накормить армию.
— Подари соседям.
— Суффолк присылает по оленю каждый день.
— Мсье Шапюи — наш сосед и вряд ли избалован подарками.
— А Норфолк…
— Вынеси туши к задним воротам и спроси, кто в приходе голоден.
— Но их надо свежевать! Рубить!
— Ладно, я тебе помогу.
— Это немыслимо! — Терстон в отчаянии теребит фартук.
— Мне будет только в удовольствие.
Он снимает кардинальское кольцо.
— Сидите! Сидите! Будьте джентльменом, сэр. Отдайте кого-нибудь под суд! Составьте закон! Сэр, вам следует забыть, что вы когда-то умели рубить мясо.
Он со вздохом опускается обратно на стул.
— Наши благодетели получают письма с выражениями признательности? Мне следовало бы подписывать их самому.
— Десять писцов целый день только и делают, что строчат такие письма.
— Тебе надо взять еще мальчишек на кухню.
— А вам — еще писцов.
Если король требует его к себе, он едет из Лондона туда, где сейчас король. Первое утро августа застает его в группе придворных, наблюдающих, как Анна в костюме девы Марианны стреляет из лука по мишени.
— Уильям Брертон, добрый день, — говорит он. — Вы не в Чешире?
— Именно там, вопреки очевидному свидетельству ваших глаз.
Сам напросился.
— Просто я думал, вы будете охотиться в собственном поместье.
Брертон скалится:
— Я что, должен давать вам отчет в своих действиях?
На зеленой поляне, в зеленых шелках, Анна швыряет лук на траву — тетива негодная, лук негодный, стрелять невозможно.
— Она и в детстве была такой.
Он оборачивается и видит рядом с собой Марию Болейн — на дюйм ближе, чем подошла бы любая другая женщина.
— А где Робин Гуд? — Он смотрит на Анну. — У меня срочные бумаги.
— До заката он их смотреть не будет.
— А после заката он не занят?
— Она продает себя по дюйму. Все джентльмены скажут, это ваша выучка. Чтобы продвинуться от колена еще чуть дальше, король должен всякий раз готовить денежный подарок.
— То ли дело вы, Мария, послушная девочка. Легла на спинку — получила четыре пенса.
— Ну да. Если укладывает король. — Она смеется. — У Анны очень длинные ноги. Казна истощится раньше, чем король дойдет до сладкого. Воевать во Франции куда дешевле.
Мистрис Шелтон протягивает Анне другой лук, но та, отмахнувшись, решительно идет к ним через поляну. Золотая сетка на голове Анны блестит крохотными алмазиками.
— В чем дело, Мария? Вновь покушаешься на репутацию мастера Кромвеля?
Среди придворных раздаются смешки.
— У вас есть для меня приятные новости? — Она берет его под руку, ее голос и взгляд мягчеют. Смешки разом стихают.
В комнате на северной стороне, где не так печет, Анна говорит ему:
