— Кровоподтек на теле политики, — смеется Джейн Рочфорд.
— Справитесь? — спрашивает Кромвель с сомнением, почти с нежностью. — Вы устали.
— Она выдержит, — в голосе Марии нет и следа сестринской гордости. — Разве не для этого она рождена на свет?
— Король видел? — спрашивает Джейн Сеймур.
— Король гордится ею. — Кромвель обращается к Анне, вытянувшейся на своем катафалке. — Сказал, никогда еще вы не были так прекрасны. Прислал вам это.
Анна издает слабый звук, что-то среднее между благодарностью и стоном: опять алмаз?
— И поцелуй, который я посоветовал королю доставить самому.
Она не протягивает руку за подарком, и он испытывает почти непреодолимое желание положить кольцо ей на живот и удалиться. Вместо этого он передает подарок ее сестре.
— Пир начнется, когда вы будете готовы, ваше королевское величество, не раньше. Хорошенько отдохните.
Она со стоном выпрямляется.
— Я готова.
Мэри Говард бросается к ней и начинает неумело, по-девичьи, словно гладит птенца, растирать ей ноги.
— Поди прочь, — недовольно бурчит помазанная королева. Она выглядит больной. — Где вы пропадали вчера? Толпа приветствовала меня, я слышала собственными ушами. Говорят, народ любит Екатерину, на деле женщины ее просто жалеют. От нас они получат больше. Они еще полюбят меня, когда родится ребенок.
— Но мадам, — вступает Джейн Рочфорд, — они любят Екатерину, потому что она дочь помазанных монархов. Смиритесь, мадам, они никогда не полюбят вас… больше, чем любят сейчас… Вот и Кромвель вам скажет. Их чувства не имеют отношения к вашим достоинствам. Так вышло. Стоит ли обманываться?
— Довольно об этом, — произносит Джейн Сеймур.
Кромвель оборачивается и видит нечто удивительное: малышка выросла.
— Леди Кэри, — говорит Джейн Рочфорд, — мы должны облачить вашу сестру. Проводите мастера Кромвеля. Наверняка вам есть о чем поболтать, так что не нарушайте традицию.
За дверью он оборачивается:
— Мария?
Замечает крути у нее под глазами.
— Да?
В ее тоне ему слышится: «Да, и что теперь?»
— Я сожалею, что брак с моим племянником не сложился.
— А я и не напрашивалась, — криво улыбается она. — Теперь я никогда не увижу ваш дом, о котором столько наслышана.
— И что же вы слышали?
— Про сундуки, лопающиеся от золотых монет.
— Мы бы такого не допустили. Заказали бы сундуки повместительнее.
— Говорят, там лежат деньги короля.
— Все деньги принадлежат королю. На них его портрет. Мария, — он берет ее руку, — я не смог убедить его отказаться от вас. Он…
— А вы пытались?
— В моем доме вам бы такое не грозило. Впрочем, вы, сестра королевы, вправе рассчитывать на лучшую партию.
— Сомневаюсь, что в сестринские обязанности входит то, чем я занимаюсь по ночам.
Она родит Генриху еще ребенка, и Анна задушит его в колыбели.
— Ваш приятель Уильям Стаффорд при дворе. Вы по-прежнему друзья?
— Вообразите, в каком восторге он от моего теперешнего положения. Однако по крайней мере теперь я в фаворе у отца. Монсеньор вспомнил про дочь. Боже упаси, чтобы король объезжал кобылок из другого стойла.
— Когда-нибудь это закончится. Они вас отпустят. Король обеспечит вас, выделит пенсию. Я замолвлю словечко.
— Пенсию? Грязной половой тряпке? — взвивается Мария; она сломлена; крупные слезы катятся по лицу. Он ловит и смахивает слезинки, шепчет слова утешения, больше всего на свете желая оказаться подальше отсюда. Уходя, оборачивается и смотрит на нее, одиноко стоящую у двери. Во что бы то ни стало нужно ей помочь, думает он, она теряет привлекательность.
Генрих наблюдает с галереи Вестминстер-холла, как занимает почетное место за столом его королева, ее фрейлины, цвет английского дворянства. Король сыт, и теперь обмакивает в корицу тонкие ломтики яблока. Рядом с ним,
— Это было весьма впечатляюще, Кремюэль, — говорит де Сельв; проницательные карие глаза сверлят его, ничего не упуская. От него тоже ничего не ускользает: строчки и швы, крой и глубина окраски; он восхищен насыщенным цветом епископской мантии. Говорят, эти двое французов евангельской веры, но при дворе Франциска им негде развернуться, жалкий кружок богословов, к которым, тщеславия ради, благоволит король; у Франциска нет ни своего Томаса Мора, ни своего Эразма, неудивительно, что его гордость уязвлена.
— Взгляните на мою королеву. — Генрих перевешивается через перила. С таким же успехом мог бы сидеть внизу. — Она стоит пышной церемонии, не правда ли?
— Я велел вставить новые стекла, — говорит Кромвель, — чтобы любоваться королевой во всей красе.
— Она была на высоте, — замечает де Дентвиль. — Шесть часов на ногах. Можно поздравить ваше величество с обретением супруги, по-крестьянски выносливой. Не сочтите мои слова неуважением.
В Париже лютеран жгут на кострах. Он хотел бы обсудить это с послами, но ароматы жареных лебедей и павлинов, поднимающиеся снизу, мешают развить тему.
— Господа, — спрашивает Кромвель (музыка набегает, словно рябит серебром волна на мелководье), — знаком ли вам некий Гвидо Камилло?[81] Я слышал, он принят при дворе вашего господина.
Французы переглядываются. Кажется, он застал их врасплох.
— А, это тот, что построил деревянный ящик, — бормочет Жан. — Знаком.
— Театр, — говорит Кромвель.
Де Сельв кивает.
— В котором вы и есть пьеса.
— Эразм писал нам об этом, — замечает Генрих через плечо. — Камилло нанял столяров, которые изготовили деревянные полки и ящички, одни внутри других. Система для запоминания речей Цицерона.
— Не только, если позволите. Это античный театр по плану Витрувия, но пьесы в нем не ставят. Как говорит милорд епископ, вы — владелец театра — становитесь в центре и смотрите вверх. Вас окружает упорядоченная система человеческих знаний. Похоже на библиотеку, только в каждой книжке спрятана следующая, а в ней другая, поменьше. Хотя и это не все.
Король хрустит анисовыми цукатами.
— На свете и так слишком много книг, и каждый день появляются новые. Человеку не под силу прочесть все.
— Не понимаю, откуда вы столько знаете! — удивляется де Сельв. — Однако приходится верить на слово, мэтр Кремюэль. Гвидо говорит только на своем итальянском диалекте, да и то с запинкой.
— Лишь бы вашему господину было в радость тратить на это деньги, — замечает Генрих. — А он
