Ларион. — Разочарован в уме. Он считает, что в мировом уме, а на самом деле — в собственном».

Олег заметил, что Саша на сей раз ведет себя совершенно иначе, чем при встрече с Виктором. Трепетов был тих, далек, не задавал парадоксальных вопросов и скорее только наблюдал.

Олег сам исподтишка поглядывал на Сашино лицо: оно казалось ему уже не таким закрытым, как раньше. Черты его были обыкновенны, но глаза — были в высшей степени необычны. Олег видел: временами в них таился какой-то бесконечный разум, который потом вдруг исчезал, уступая место: чему? Глаза тогда, после этого ухода, превращались в бездонный путь, в провал, ведущий неизвестно куда. От такого взгляда становилось не по себе — если этот взгляд можно было распознать. Олега однако удивляло выражение непроницаемой странной грусти, которое иногда возникало на Сашином лице. Он знал, что грусть — это не свойство сейджей.[3]

Но это была совершенно особая, из ряда вон выходящая грусть, может быть, даже грусть как некое средство, так, во всяком случае, чувствовал Олег, целиком отдаваясь своей интуиции, чтобы проникнуть в суть. Но суть не давалась, и грусть исчезала с лица.

В таких наблюдениях Олег провел вечер, сам погрустнев, но естественно по-человечески, по- обычному, и почти не трогая вино. Это была весьма бредовая пирушка.

— Куда все-таки он нас закинет, — раздумывал Олег. — Не сбежать ли лучше к Лесневу? Там по крайней мере все ясно: Индия, Бого-реализация, практика. Обучает высшей медитации. А здесь что? И хорош же сам этот тайный человек, если Саша таков. Хоть бы взглянуть на него разок. Интересно, отдают ли ему честь пьяные, как я слышал в одной легенде о нем. Да, да, пьяные, если даже лежат в стельку, встают и отдают ему честь как генералу неведомого мира, в котором может быть сами пребывают, когда у них исчезает сознание… Такова легенда, со смешком. И еще есть другие, более истерические легенды… Но я слышу зов: зов и зов среди всего этого скрежета…

И он очнулся немного из-за неестественного хохота Вадика. Было почему-то неприятно, что такой маленький человек может так заливаться.

— Вы — интересные люди, — убежденно говорил между тем Ларион «гостям», не обращая внимания на Сашу. — Степан, правда, чересчур мрачен. Степан, а Степан, да не пейте вы так водку! Веселитесь!

— А я и веселюсь, — ответил Степан, и похлопал по костылю.

Темнело, и Олега удивило, что так быстро стало лететь время, как будто они попали в иное измерение, точно сорванное с цепи. Ресторан был открытый, на воздухе, и ветер рвался в него, покачивая темные верхушки деревьев. Посетители исчезали, зал пустел. «Если бы так всегда летело время!.. ого… мы были бы уже на краю», — подумал Олег.

— Спляшем, Юлий, — внезапно заявил Ларион.

И Юлий, словно повинуясь его словам, сплясал, один, и ветер, дующий с озера, шевелил его кудрявые волосы. Олег заметил, что во время пляски Юлий почему-то смотрел в одну точку — неподвижно и тяжело. И это очень не вязалось с его разудалой пляской; такой угрюмый глаз подходил скорее покойнику или офицеру, ведущему своих подчиненных в ад. Но когда Юлий кончил танцевать, взгляд его помягчел, и он, подойдя, даже поцеловал Лариона в широкий лоб, от чего последний по-девичьи зарделся.

Было много анекдотов, шуток и прибауток. Эти трое — Степан, Вадим и Юлий — все более и более определяли настрой вечера. Степан больше не поминал Бодлера, а скорее просто подвывал тоскливые, дремучие песни. И делал это так обнаженно, что хотелось прильнуть к его тельняшке.

И вместе с тем, во всем этом была непонятная лихость.

Юлий, например, был чудодейственно весел (за исключением, конечно, тех моментов, когда взгляд его вдруг тяжелел, сосредоточиваясь в одной точке), и даже болтлив, если называть его странные, несвязные и отнюдь не пьяные высказывания болтливостью.

Ларион, наконец, утомился от всего этого. Его привычный интеллектуализм утонул в эдакой беспросветной обнаженности троих гостей. При этом у них почти полностью отсутствовали всякие соответствия чему-либо существующему на земле.

Ничему не было конца, и вместе с тем все светилось горячей кровью. Румянец так и пылал на щеках Юлия, хотя говорил он об отсутствии судьбы.

— Мне страшно с тобою быть, потому, что ты разрушаешь сознание, — сказал ему вдруг Ларион, и лысина его побелела.

Они сидели друг против друга, за столом, и держали в руках бокалы.

Юлий, развалившись на стуле, бешено захохотал в ответ на такие слова, и тут же умудрился в хохочущий рот влить добрый бокал водки.

— Что с ним? — шепнул Берков и подмигнул Лариону. Кончив ржать, Юлий вытер салфеткой красные губы, пропитанные водкой, почему-то извинился и заплакал. Но плакал он так, что от этого другим становилось ни больно, ни страшно, ни стыдно — а только хорошо. Это было так же квази-натурально, как и его хохот. Поплакав, он опять вытер салфеткой губы, налил водки и, похлопав Лариона по плечу, весело вымолвил, точно утешая его:

— Ничего, старик, живем!

И всем стало очевидно, что жить, жить надо долго и обязательно без всяких берегов.

— Пора, братцы, пора! — проговорил вдруг Саша, остававшийся все время в тени.

Да, действительно было пора. Толстая официантка, прибирая остатки еды, дружелюбно поторапливала их:

— Ну, вот погуляли, и слава Богу… Глядишь, и завтра то же самое. Ласковые…

У границ парка, на Крымском мосту, расстались: Саша со своими приятелями направились к Зубовскому бульвару, а остальные — в другую сторону. Берков скоро исчез в глубинах метро, а Олег с Ларионом решили закончить вечер на квартире у Лариона за последней бутылочкой.

Ларион быстро вытащил ее из угла, добавив к ней, к красненькой, ломтики лимона в сахаре и яблочко. Он отдыхал на диване и быстро протрезвел — от мыслей.

— Ну как тебе эти мальчики, особенно тот, кудряш? — спросил Олег.

— Тяжелы… — Ларион вытер пот с лысины. — Ты знаешь, не встречал еще таких… Нда… Серьезное дело?

— А Саша?

— Совсем иное, это редчайший случай почти полного психического здоровья.

— Ого!.. Жалко вот Муромцева не было.

— А! — Ларион махнул рукой. — Хорошенького понемножку. — И он прибавил, чуть передразнивая манеру Муромцева: — Вчера с мусенькой поймали черного кота. Все сделали как полагается: время, луна и прочее. Стали его стричь, а он так заорал, замяукал, а мы с мусенькой сели на диван и стали расшифровывать. Он орет, а мы расшифровываем и расшифровываем… И такое расшифровали, что волосы встанут дыбом.

Ларион хохотнул, заключив:

— Вот в этом и весь Муромцев.

Олег вдруг разозлился:

— Извините, но вовсе не весь. Ты берешь только негативную сторону, карикатуришь ее и создаешь не реальное лицо, а его черную тень. Это остроумно, зло, но далеко от сути…

Ларион удивился такой реакции, и вечер закончился в раздражении и непонимании…

На прощание Ларион сказал:

— А начинать надо с расшифровки собственного крика… Причем здесь коты.

Вся эта слегка необычная встреча в Парке культуры им. Горького происходила в тот день, когда Глебушка Луканов заявился на квартиру умирающего Максима и устроил там скандал. А ночью, когда Кате снилась последняя великая книга человечества, написанная перед самым концом мира, — Олег еще допивал остатки вина на квартире у Лариона.

Утро следующего дня было на редкость спокойным и отрадным для многих москвичей. Солнце светило