шагнул на тротуар. Вид у него не то рассерженный, не то растерянный, не то даже слегка виноватый, сразу не разберешь. Напустился он на меня, во всяком случае, грозно:

– Будьте любезны, товарищ Мальков, объясните, что происходит? Часовой наотрез отказался выпустить меня из Кремля. Это что еще за фокусы?

– Нет, – говорю, – Владимир Ильич, это не фокусы, а решение Оргбюро Центрального Комитета партии – не выезжать вам из Кремля без охраны. Я поеду следом за вами, и вас сразу выпустят.

– Гм, гм! Решение? Что-то я этого решения не видел. Может, потому, что я не член Оргбюро? Так что же, в решении сказано, чтобы давать часовым приказ задерживать председателя Совнаркома у кремлевских ворот? Это уж, батенька, не решение, а самоуправство.

– Позвольте…

– Не позволю! Именно самоуправство, И за это вы будете строго наказаны. Немедленно. Тут же. На месте. Извольте сесть в мою машину и отменить ваше нелепое распоряжение, а потом останетесь вместе со мной в машине, под арестом. А насчет решения Оргбюро… Насчет решения там посмотрим.

Тон сердитый, грозный, а в глазах – лукавая ильичевская усмешка.

– Зачем же я буду вас беспокоить? У меня машина наготове, – я показал рукой на стоявший невдалеке автомобиль, – вы поезжайте, а я – следом.

Владимир Ильич решительно открыл дверцу своей машины.

– Ну уж это совсем ерундистика. Будьте любезны, садитесь. Гонять вторую машину, жечь зря государственный бензин, заставлять напрасно работать шофера – ведь это же просто глупо. Нет, не глупо. Это преступно. Да, да, что вы на меня смотрите? Именно преступно. Транжирить народные деньги – преступление. Нам всем вполне хватит места в одной машине. Кроме того, не забывайте – вы под арестом! Поехали.

И все же, несмотря на все наши ухищрения, Владимир Ильич нет-нет, а уезжал из Кремля без охраны. Впрочем, однажды не помогла и охрана. Одна из поездок Ильича чуть не кончилась трагически. Случилось это в январе 1919 года.

Зима в тот год стояла морозная, вьюжная. Снег в Москве почти не убирали – некому было, и московские улицы утопали в сугробах. Расчищали только трамвайные пути, отбрасывая снег в сторону, и вдоль путей выросли высоченные снежные валы, а сами пути превратились в узкие траншеи. Но и в этих траншеях рельсы лежали в глубоких, будто каменных, колеях, пробитых колесами трамвайных вагонов. Попадешь в такую колею и не скоро выберешься.

В конце 1918 года серьезно заболела Надежда Константиновна. Ей необходим был длительный отдых, полный покой, чистый воздух. Поскольку санаториев под Москвой тогда не было (да и какие могли быть санатории в 1918 году?), Надежда Константиновна поселилась в Сокольниках, в детской лесной школе. Ведь Сокольники были тогда чуть не дачным местом, воздух там был, во всяком случае, настоящий загородный, лесной, особенно зимой.

Владимир Ильич чуть не ежедневно навещал Надежду Константиновну, возил ей продукты, возил подарки ребятам. Ездил он чаще всего с Марией Ильиничной в сопровождении сотрудника охраны.

Как-то в один из январских вечеров зашел я в приемную Ильича. Смотрю – дверь в кабинет распахнута, Ильича нет, все в растерянности. Сотрудники секретариата СНК хватают то одну, то другую телефонную трубку, кричат, шумят, бьют тревогу. Оказывается, Владимир Ильич поехал с Марией Ильиничной в Сокольники, а по дороге на них напали бандиты. Из машины высадили, машину угнали. Пешком они добрались до Сокольнического районного Совета, находившегося, по счастью, вблизи от места происшествия, с трудом добыли там машину и в конце концов приехали в школу, где уже начала волноваться Надежда Константиновна.

Адрес лесной школы был мне прекрасно известен, раздумывать было нечего. Я мигом вызвал машину – и скорее в Сокольники. Приехав в школу, первым делом взял за бока сотрудника охраны Ильича, уныло сидевшего внизу, в прихожей.

– Что же ты, – говорю, – шляпа!..

– Понимаете, Павел Дмитриевич, молоко! Если бы не молоко…

– Молоко? Какое молоко?

Я никак не мог сообразить, о чем речь. Оказывается, когда они отправлялись из Кремля, Владимир Ильич вручил сотруднику охраны бидончик с молоком для Надежды Константиновны и просил держать его как можно осторожнее, предупредив, что крышка закрывается неплотно. Ну, он и держал этот бидон, руки были заняты. Да поначалу еще не сообразил, что произошло, потом уже было поздно.

Бандиты, как он рассказал, бросились наперерез машине. Пришлось остановиться. Все думали, что это просто проверка документов. Такие проверки устраивались в те тревожные времена постоянно. Ильич вышел из машины и предъявил свое удостоверение, а ему приставили револьвер к виску, удостоверение отобрали, даже не прочитав, высадили остальных пассажиров и шофера из машины, сели в машину и удрали. Хорошо еще, обошлось без стрельбы.

Пока мы разговаривали, по лестнице спустился Ильич. Поняв, как видно, о чем мы беседуем, он сказал, что винить товарища из охраны нечего, обстоятельства сложились так, что ничего поделать было нельзя.

– Вообще, когда стоит выбор: кошелек или жизнь и сила на стороне напавших разбойников, надо быть окончательным идиотом, чтобы выбрать кошелек! – заметил Ильич.

Узнав, что Ильич пробудет у Надежды Константиновны еще не менее часа, я решил отправиться на розыски машины, благо до места происшествия было недалеко. Машин в этом районе почти не бывает, следов мало, дай, думаю, поищу, авось что и выйдет.

След машины Ильича нашел без труда, вылез на подножку, лег на крыло и поехал по следу. Рукой шоферу знаки подаю: налево, направо. Однако след вскоре пропал: проехав версты полторы-две, бандиты направили машину в трамвайную колею. Пришлось возвращаться ни с чем.

Между тем вся ЧК, вся московская милиция были поставлены на ноги. По городу пустили патрули, снабдив их приметами угнанной машины.

Вскоре после нашего возвращения в Кремль, в начале ночи, мне сообщили, что машину Владимира Ильича заметили в районе храма Христа. Она мчалась на большой скорости. Попытались ее остановить, не вышло. Отстреливаясь, бандиты скрылись, Организована погоня. Задержали машину только возле Крымского моста, однако захватить преступников не удалось. Они бежали, перебравшись через Москву-реку по льду.

В ту же ночь по Москве была проведена массовая облава на бандитов, и среди арестованных оказались такие, которым история с угоном машины была известна. Одного они не знали: чья это машина, и удивлялось, почему ее ищут так упорно, с таким рвением.

Кто-то из задержанных сообщил, что история с машиной – дело рук Королькова, известного тогда в Москве уголовника-рецидивиста. За поимку Королькова взялся Уткин, мужественный и инициативный чекист, бывший питерский рабочий. Ему-то и удалось вскоре выследить и захватить этого бандита.

Всех подробностей я не знаю, но, как мне рассказывали, Корольков оказал при аресте отчаянное сопротивление. Его взяли лишь после того, как он расстрелял всю обойму своего маузера, и то пришлось бросить гранату. При обыске у Королькова нашли записку, подтвердившую, что бандиты не знали, кто едет в машине, и не узнали Ильича.

Страшно не любил Владимир Ильич, когда вокруг него поднимали шумиху, совершенно не терпел фимиама, славословия.

В апреле 1920 года собрался IX съезд партии. Я был на съезде, охрану организовывал. На одном из заседаний товарищи решили торжественно отметить пятидесятилетие со дня рождения Владимира Ильича. Начались выступления. Взял слово Михаил Иванович Калинин, выступил Феликс Кон. Владимир Ильич ужасно рассердился. Я невдалеке от него был, когда он махнул рукой и говорит:

– Если вы хотите заниматься делом, давайте работать, а тратить время съезда на праздные разговоры нечего. Будете продолжать свои выступления – уйду, ни минуты на заседании не останусь.

Пришлось прекратить. А ведь все выступали от души, горячо, искренне любя Ильича. Что же говорить о тех случаях, когда восхваление шло не от чистого сердца, когда в нем была хоть нотка фальши, угодничества? Тут уж Ильич просто свирепел, и подхалим переставал для него существовать раз и навсегда.