хочу.

Когда глаза путника закрылись и он засопел, старший сын подполз к его мешку и потрогал выступающий бок бубна, нащупывая бубенчик. Потряс его легонько, но тот, закутанный в тряпку, лишь глухо тенькнул. От мешка пахло сырым лесом, немного дымом и хлебом. Пахло дальними дорогами, бесприютностью и чудесами. «Вырасту, пойду в скоморохи», — решил мальчик. Тогда ему было шесть лет.

Одежда путника висела в углу. Когда под ней проходила кошка, на нее свалилась скоморошья шапчонка. Кошка фыркнула, зашипела с перепугу, но, понюхав, успокоилась. Мальчик повесил шапку обратно. Увидел, что к ней прилипли сосновые иголки, мелкие веточки, паутинки. «Из лесу пришел», — подумал он и вдруг испугался. «А вдруг и не скоморох он вовсе, а леший? Превратит нас ночью в корешки». В дверь вошла уставшая мать.

— Мамак… — кинулся к ней сын, но она оборвала его.

— Что ж гостя спать не уложили?

— Лешего укладывать… Вот оборотит нас опенками… — забормотал старший.

Мать не расслышала его. Постелила путнику тулуп на лавке.

— Иди, ложись.

Скоморох вздрогнул, просыпаясь от тяжелой истомы, улегся на тулупе.

— А вы что смотрите, блошиное племя? Ну-ка быстро спать!

Прикрикнула она на своих чернявых, как галчата, детей. Те быстро забрались на печку, не дожидаясь, пока мать поможет им своими увесистыми оплеухами. Младшая устроилась у стенки, подложив под щеку руку с зажатым человечком из корня. Старший долго еще не мог успокоиться, выглядывал из-за края печи, поглядывал на спящего путника.

Ночью мальчику приснилась бесконечная заснеженная дорога. Вокруг, насколько хватало глаз, лежали снега, и солнце играло на них в какую-то до слез веселую игру. Он вытирал глаза и шел дальше. По дороге ему попадались разные вещи, которые он складывал в мешок. Когда места в мешке не оставалось, выкидывал те, что нужны были меньше всего и снова шел. Мальчик решил, что в конце концов, наверное, должно остаться самое главное. Ему показалось, что главнее всего деньги. Он видел, как его мать ценит эти маленькие кружочки, и решил что насобирает их много-много. Но денег все не было и не было. Он тогда не понимал, что на дороге в безбрежных полях, среди искрящегося снега, просто не может быть денег. А находил он книги, гусли, цепочки с крестиками и без них, веревки, встречал странных людей и животных. Когда его начала поднимать мамака, он в полудреме, болтаясь между сном и явью, понял, что нужна ему только дорога среди слепящего под солнцем снега. Мальчик ничего не разобрал из своего сна. Остается только догадываться, почему он не забыл его и вспоминал даже тогда, когда его глаза слипались от желания уснуть и невыносимого ледяного блеска, когда он замерзал вдали от жилья на едва проторенной тропке на вершине земляного горба, куда он с таким трудом поднялся только для того, чтобы увидеть, что помощи ждать неоткуда. Вокруг был только сияющий простор безмятежных равнин, над которыми висел огненный и холодный знак солнца.

Посмотреть на захожего скомороха пришли многие. Просторная изба заполнилась чуть не под завязку. Только в углу осталось место для представления. На печку забрался выводок Марьиных детей с кучей своих друзей и подружек. Они толкались там и цыкали друг на дружку, потом доигрались до того, что младшенькую, хроменькую, уронили вниз. Хорошо у печки на лавке сидели мужики, поймали. Девочка расплакалась. Марья взяла ее на руки, а остальным на печи надавала подзатыльников, чтоб не безобразили. Мать увидела у дочери корешок:

— Что это?

Девочка улыбнулась сквозь слезы, зажала подарок в кулачок.

— Человечек.

— Ну и хорошо, — прижала ее мокрое личико к щеке.

Дверь скрипнула, открываясь. Гул голосов стих.

— О, Господи, — украдкой, так, чтоб не заметила вошедшая, перекрестились бабы. Леля оглядела собравшихся веселым глазом. Склонила голову в поклоне.

— Добро этому дому.

— Спасибо гостьюшка, — ответила Марья. — Проходи.

Леля скромно встала в сторонке.

Скоморох начал представление. Народ посмеивался, хлопал себя по коленкам. А тот старался, изображал то пьяного медведя, то как поп с попадьей ругаются, то как курица несется, то как ерши дерутся. Много чего показывал. Но все это люди уже видели у других бродячих артистов. И тогда скоморох вдруг заверещал, колотя себя бубном по заду:

Заскакал в углу широко раскрыв глаза, припадая то на одну, то на другую ногу.

Изба затряслась от смеха, а скоморох прямо зашелся от невесть откуда подступившей радости. В своем углу он творил чудеса, вертясь и кривляясь, и только что не бегая по потолку.

Леля смотрела на него, загадочно улыбаясь, довольная. Артист меж тем спел все, что знал, откашлялся, сел на корточки, передав свою шапку ближайшему мужику. Представление понравилось. В шапку накидали много мелких монет. У кого денег не было, пошли домой, принесли хлеба, яиц. Кто-то дал новые онучи для лаптей. В общем, все остались довольны. Леля, отдавая полкаравая хлеба, шепнула ему на ухо:

— Что, страшно было, в лесу-то?

Скоморох недоверчиво поглядел в ее смеющиеся глаза, не зная что и думать. Леля, как и при входе, склонила в поклоне голову, прощаясь, и вышла в темную осеннюю сырость. Из открытой двери пахнуло мокрым лесом.

— Кто это? — спросил он у Веревки.

— Это-то? — она пожала плечами. — Лелькой звать. Сказывают, ведьма она. Но девка хорошая. Моим чиграшам горло заговаривает, когда болеют. А что, глянулась она тебе? Смотри, к ней многие сватались…

— Да ну, что ты… — он снова недоверчиво поглядел на дверь, где скрылась Леля.

Этот год прошел для скомороха как во сне. Он ходил по городам и деревням, распевал услышанные от леших песни и был счастлив, как ребенок. Ему даже казалось, что он ходит не касаясь земли. Когда он начинал петь, его словно возносила вверх неведомая сила. Он кружился в воздухе, будто снежинка или бабочка, рассыпая смех и радость. Людям он нравился до беспамятства. Они не хотели его отпускать, заставляя повторять представление изо дня в день, набивая его сумку деньгами и вещами. За этот год он заработал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Когда он уходил из деревень, его провожали заплаканные глаза деревенских девушек. Они лезли вон из кожи, чтобы на них обратил внимание этот