До Грушевки было недалеко, и казаки скоро домчались до неё. Оставив стреноженных коней на лугу, они поднялись вверх к хутору и остановились перед большой хатой, на которой курилась широкая труба, сплетённая из лозы и обмазанная красной глиной. Из хаты вышел джура кошевого.

— Кошевой на пасеке, — сказал он.

Казаки прошли садом, спустились в уютную низинку, ведущую к Днепру, и направились по тропинке к небольшой опрятной хижине. За ней, на пологом склоне, виднелись ульи-дуплянки. В полуденной солнечной тишине густо пахло мёдом и воском. Деловито сновали пчелы.

Возле хижины, под развесистой старой липой, за длинным столом, который был уставлен мисками с жареной рыбой, лапшой, сотами с мёдом, сидели старшины и бывалые, заслуженные казаки. Во главе стола на дощатом топчане, опираясь острыми локтями на пышно взбитые подушки, полулежал Серко. Перед ним стояла миска со свежими искрящимися сотами и кружка узвара.

Увидев кошевого, Арсен чуть было не вскрикнул от жалости. Что с ним! Вместо кряжистой фигуры — немощный скелет, обтянутый жёлтой сморщенной кожей. Вместо блеска в глазах — угасший, равнодушный взгляд…

Прибывшие поздоровались:

— Челом, батько кошевой! Челом славному товариству!

Серко ожил, увидев Арсена. Поманил его пальцем:

— Иди сюда, голубчик!

Арсен подошёл, сел на топчан. Серко обнял его и, притянув слабой рукой к себе, поцеловал в щеку.

— Рад видеть тебя, сынок… Получил весть из Батурина: поедешь толмачом с московским стольником Тяпкиным в Бахчисарай. Может, узнаешь там что-либо про наречённую и сестру…

— Спасибо, батько.

— Ну, иди… Садитесь к столу, друзья. Угощайтесь. А потом поговорим.

Подошли ещё несколько казаков, старшин. Сели, выпили по чарке сливянки, пожелав Серко доброго здоровья, и принялись за еду. Кошевой не ел и не пил — только угощал остальных. Джура снова наполнил чарки. Но все, как сговорившись, лишь пригубили и отставили их. Ждали разговора с кошевым, чувствуя, что он будет важным и, может быть, последним.

Откинув голову на подушку, Серко молча смотрел на своих побратимов, и не понять было, какие думы волнуют его. Он переводил взгляд с одного на другого, словно оценивал, кто чего стоит. Здесь сидели вокруг него и Иван Стягайло, и Иван Рог, и Андрей Могила, и Самусь, и Абазин, и Искра, и Палий… И ещё десятка три бывалых казаков, известных не только на Сечи, но и по всей Украине.

Обед закончился. Старшины положили ложки, поблагодарили хозяина за хлеб-соль.

— На здоровье, друзья, — тихо произнёс Серко и глянул на джуру.

Тот поднял кошевого, подложив ему под спину несколько подушек. Серко перевёл дыхание и сказал так же тихо, торжественно:

— Пригласил я вас к себе, братчики, для того, чтобы попрощаться… Навсегда… Навеки…

Казаки загудели.

— Что ты, батько! Бог с тобой! — замахал руками Иван Стягайло. — Мы верим, что ты оправишься и ещё не раз поведёшь нас на супостатов!

Серко вяло улыбнулся:

— Нет, братья, я не тёшу себя такой надеждой. Дни мои сочтены, и безносая с косой уже стоит у моего порога… Но я не боюсь её. Привык… Сколько уж раз замахивалась она, чтоб снести мне голову, а я все жил да жил! Нет, милые, предостаточно пожил я на свете… И крови немало пролил, и горилочки вдоволь выпил… Так пора и честь знать! Пора уже, видимо, братчики, из казацкого седла перебираться в чёлн Харона…

Казаки опять загудели, но на этот раз значительно тише. Каждый из них видел, что кошевой на ладан уж дышит.

— Да и грехи свои пора искупать…

— Ну что ты, Иван! Какие могут быть грехи у праведника! — воскликнул Метелица.

— Какой я праведник? Сколько душ загубил, рубая. Хоть и вороги, а все-таки люди… Но не об этом сейчас речь, друзья. Я не исповедаться вздумал перед вами, а прощаться решил. А когда прощаешься с ближайшими людьми, с которыми долгие годы делил и славу, и опасности крутых житейских дорог, то хочется сказать самое важное, сокровенное, чего не имеешь права не сказать, унести с собою в могилу…

— Мы слушаем тебя, батько, — вразнобой отозвались казаки.

Серко передохнул, вытер со лба рушником капельки пота.

— Я знаю, конечно, что мои слова — не закон для вас, что вы будете поступать и действовать по-своему… Так велось испокон веку, так и будет вестись, покуда солнце светит над землёй… Но есть некоторые вещи, которых не вычитаешь ни в каких книжках, есть знания, которые приобретаются не в школе, а в жизни, вот про это я и хотел бы с вами поговорить перед смертью…

— Мы слушаем, батько.

— Живём мы, друзья мои, в тяжкое время. Отчизна лежит в развалинах, вконец опустошённая врагами. Не счесть, сколько наших людей уничтожено или разбежалось в поисках покоя и хлеба. Десятки тысяч с правого берега переселились на Левобережье, на Донец и Оскол — до самого Дона. Дикое поле, отделявшее нас от врагов, расширилось, плодородные поля заросли ковылём и донником. Дошло дело до того, что калмыцкий хан посылает послов к султану, чтобы тот отдал ему земли между Днепром и Днестром для выпаса табунов. Крымская и Буджакская орды чувствуют себя на Правобережье хозяевами… И перед нами грозная опасность — навсегда потерять эти земли… Поэтому завещаю вам — как и прежде, как всегда было, не щадя крови и жизни своей, стоять супротив захватчиков, откуда бы они ни приходили! Не выпускайте, братья, сабель из рук, пока кровавые чамбулы разгуливают по нашим степям!..

Казаки сидели торжественные, посуровевшие, ушедшие в глубокие мысли. Сказанное Серко ни для кого не было тайной, но слова старого кошевого, произнесённые на смертном одре, каждому казались и весомыми, и особенно мудрыми, потому и проникали глубоко в сердце.

На пасеке стояла тёплая летняя тишина. Слышалось только беспрерывное гудение трудолюбивых пчёл да шелест ветерка в ветвях деревьев.

Немного передохнув, кошевой продолжил:

— Я уже говорил — Правобережье обезлюдело… Самойлович, радеющий прежде всего о своей власти и о своих прибылях, не отпускает беглецов с Правобережья, нашедших на время военного лихолетья приют на левом берегу, назад, в их отчизну. Возникает угроза, что эти земли заселят другие. Поэтому, отбивая набеги людоловов, думайте и над тем, чтобы возвращались наши люди в тот край, обживали его и сохранили его для наших потомков… А это можно сделать только тогда, когда там будет военная сила, способная защитить народ. Из шестнадцати казачьих полков, которые были на Правобережье при Богдане, теперь не осталось ни одного… Я посылал туда Палия, Самуся, Искру и Абазина с небольшими отрядами запорожцев… Так пускай кош помогает им и оружием, и порохом, и оловом, и людьми, и продовольствием, ибо они там начали великое дело. Поклянитесь, что Сечь будет для них опорой и пристанищем в грозные времена! Что Сечь всегда будет помогать — явно ли, тайно ли — этим назначенным мною полковникам в их многотрудных деяниях по возрождению правого берега!

— Клянёмся! — хором ответили старшины и остальные казаки.

— Прослышал я, что турки устанавливают медные столбы на Подолии и в Карпатах, проводят новую границу, отхватывая здоровенный шмат земли нашей, чтобы навеки присоединить её к султанским владениям… Для меня, для вас всех не секрет, что шляхта пока ещё крепко держит в своих руках Волынь и Галицию, мечтает когда-нибудь снова овладеть Правобережьем и всей Украиной… До сих пор, как и при Богдане, со всех сторон нас жмут… Потому, братья, единственное наше спасение — Москва! Она с оружием в руках недавно спасла Левобережье и Киев от разрушения и полной гибели. В тяжёлых испытаниях, наступавших для нашего народа, единственный верный союзник и брат был и есть народ русский… Вы можете сказать мне: разве не московский воевода Ромодановский заслал тебя в Сибирь?.. Да, отвечу я. Он, Ромодановский. Это он заковал меня в кандалы, в которых я брёл до самого Иртыша. Но не в этом, братья, суть! Ибо когда я через полгода возвращался оттуда, то не одна и не две, а сотни русских крестьянских