С изумлением я услышал на днях, как некая студентка (из очень культурной семьи) сказала, между прочим, в разговоре:

— Нюра так смеялась в адрес Кольки.

И как удивился бы Чехов, если бы прочел в одной статье, посвященной постановке его пьесы «Дядя Ваня»:

«Актриса Подовалова, по-видимому, оттолкнулась от слов Астрова, сказанных Соней в его адрес».

С такой же внезапностью вошло в нашу жизнь слово волнительно. Я слышал своими ушами, как расторопная красавица в ложе театра игриво говорила двум немолодым офицерам, которые, очевидно, только что познакомились с нею:

— Вот вы волнительный, а вы, извините, совсем не волнительный.

С непривычки это слово удивило меня. Тот, кого она назвала неволнительным, очень огорчился и даже обиделся.

Говорят, это слово идет из актерской среды. Самые большие мастера нашей сцены, Станиславский, Вахтангов, Качалов, охотно применяли его, — правда, не к людям, но к пьесам и книгам.

«Не расстаюсь с томиком Ахматовой, — писал Качалов в 1940 году. — Много волнительного».

И в 1943 году:

«Волнительное впечатление осталось у меня от булгаковского „Пушкина“».

В романе К. Федина «Необыкновенное лето» писатель Пастухов говорит:

«Волнительно! Я ненавижу это слово! Актерское слово! Выдуманное, несуществующее, противное языку».

Вскоре после войны появилось еще одно новое слово — киоскер, столь чуждое русской фонетике, что я счел его вначале экзотическим именем какого-нибудь воинственного вождя африканцев: Кио-Скер.

Оказалось, это мирный «работник прилавка», торгующий в газетном или хлебном ларьке.

Слово киоск существовало и прежде, но до киоскера в ту пору еще никто не додумывался.

Такое же недоумение вызывала во мне новоявленная форма: выбора? (вместо вы?боры), договора? (вместо догово?ры), лектора? (вместо ле?кторы).

В ней слышалось мне что-то залихватское, бесшабашное, забубенное, ухарское.

Напрасно я утешал себя тем, что эту форму уже давно узаконил русский литературный язык.

— Ведь, — говорил я себе, — еще Ломоносов двести лет тому назад утверждал, что русские люди предпочитают окончание «а» «скучной букве» «и» в окончаниях слов:

облака, острова, леса вместо облаки, островы, лесы.

Кроме того, прошло лет сто, а пожалуй, и больше, с тех пор, как русские люди перестали говорить и писать: домы, докторы, учители, профессоры, слесари, юнкеры, пекари, писари, флигели и охотно заменили их формами: дома?, учителя?, профессора?, слесаря?, флигеля?, юнкера?, пекаря? и т.д.

Мало того: следующее поколение придало ту же залихватскую форму новым десяткам слов, таким, как: бухгалтеры, томы, катеры, тополи, лагери, дизели. Стали говорить и писать: бухгалтера?, тома?, катера?, тополя?, лагеря?, дизеля? и т.д. [7]

Если бы Чехов, например, услышал слово тома?, он подумал бы, что речь идет о французском композиторе Амбруазе Тома?.

Казалось бы, довольно. Но нет. Пришло новое поколение, и я услыхал от него:

шофера?, автора?, библиотекаря?, сектора?, прибыля?, отпуска?.

И еще через несколько лет:

выхода?, супа?, матеря?, дочеря?, секретаря?, плоскостя?, скоростя?, ведомостя?, возраста?, площадя?[8].

Всякий раз я приходил к убеждению, что протестовать против этих для меня уродливых слов бесполезно. Я мог сколько угодно возмущаться, выходить из себя, но нельзя же было не видеть, что здесь на протяжении столетия происходит какой-то безостановочный стихийный процесс замены безударного окончания ы(и) сильно акцентированным окончанием а (я).

И кто же поручится, что наши правнуки не станут говорить и писать:

крана?, актера?, медведя?, желудя?.

Наблюдая за пышным расцветом этой ухарской формы, я не раз утешал себя тем, что эта форма завладевает главным образом такими словами, которые в данном профессиональном (иногда очень узком) кругу упоминаются чаще всего: форма торта? существует только в кондитерских, супа? — в ресторанных кухнях, площадя? — в домовых управлениях, трактора? и скоростя? — у трактористов.

Пожарные говорят: факела?. Электрики — кабеля? и штепселя?.

Певчие в «Спевке» Слепцова: концерта?, тенора? (1863)[9].

Не станем сейчас заниматься вопросом, желателен ли этот процесс или нет, об этом разговор впереди, а покуда нам важно отметить один многознаменательный факт: все усилия бесчисленных ревнителей чистоты языка остановить этот бурный процесс или хотя бы ослабить его до сих пор остаются бесплодными.

Если бы мне даже и вздумалось сейчас написать «то?мы Шекспира», я могу быть заранее уверенным, что в моей книге напечатают: «тома? Шекспира», так как то?мы до того устарели, что современный читатель почуял бы в них стилизаторство, жеманность, манерничание.

По-новому зазвучало слово вроде. Оно стало значить «словно», «будто», «кажется».

Они были вроде свои.

Дела твои вроде неплохие.

Вроде ты невзлюбил его.

Все вроде получилось невзначай[10].

Интересно, что в английской разговорной речи появилась в последнее время такая же форма: «she sort of began (похоже, что она начала), «I sort of can’t believe it» (я все еще вроде сомневаюсь).

И новое значение словечка зачитал.

Прежде зачитал означало: замошенничал книжку, взял почитать и не отдал. И еще — ужасно надоел своим чтением: «он зачитал меня до смерти». А теперь: прочитал вслух на официальном собрании какой-нибудь официальный документ:

«Потом был зачитан проект резолюции».

Впрочем, как теперь выясняется, кое-кто — правда, в шутку — считает возможным применять этот термин и к чтению стихов:

«Слово для зачтения стихов собственного сочинения имеет академик Лагинов»[11].