его подвести? Он говорил об одном ущелье на Крите. Он слышал, что весной, когда расцветают полевые цветы, там можно совершить совершенно удивительную прогулку. Может быть, на следующий год именно туда они и отправятся.
Она уже успела уйти на несколько шагов вперед, старательно кивая головой. Ей подумалось, что все это не более чем мимолетное настроение; всегда бывает трудно тронуться с места, а потом ритм шагов непременно ее успокоит. К вечеру, в гостинице в Ле Виган, все ее страхи съежатся до размеров анекдота; за стаканом вина они покажутся всего лишь забавной деталью в насыщенном событиями дне.
Тропинка выписывала ленивые зигзаги по широкому склону горы. Идти было легко. Она небрежно заломила поля шляпы, чтобы солнце не било в глаза, и пошла под гору, размахивая на ходу руками. Она слышала, как Бернард ее окликнул, но решила не обращать на его оклик внимания. Может статься, ей даже пришло в голову, что, если она все время будет идти впереди, это каким-то образом собьет его непоколебимый настрой, так что в конце концов он сам предложит повернуть обратно.
Она дошла до места, где тропинка круто сворачивала в сторону, и двинулась дальше. В сотне метров впереди, у следующего поворота, стояли два осла. Дорожка сделалась шире, и вдоль нее росли кусты самшита — через промежутки настолько ровные, что казалось, будто их здесь высадили специально. Взгляд ее зацепился за что-то интересное дальше внизу, и она подошла к обрывистому краю тропы, вгляделась повнимательней. Это был старый, выложенный из камня и врезавшийся в склон ущелья ирригационный канал. Отсюда было видно, что дорожка идет вдоль него. Через четверть часа они смогут умыться и поплескаться в воде. Отойдя от края, она снова посмотрела вперед и обнаружила, что ослы на самом деле не ослы, а собаки, черные и невероятно большие.
Остановилась она не сразу. Холод, мигом разлившийся из-под желудка вниз, в ноги, заморозил всякую возможность немедленной реакции. Вместо этого она прошла еще с десяток шагов, постепенно замедляя ход, пока не остановилась посреди тропы, шатко, едва не потеряв равновесие. Они еще не успели ее заметить. О собаках она знала немного и не слишком-то их боялась. Даже самые злобные дворняги, которые охраняли отдаленные хутора на Косс, беспокоили ее разве что чуть-чуть. Но создания, которые в семидесяти метрах от нее перегородили тропу, собаками были только по очертаниям. По размерам они напоминали каких-то мифических чудищ. Внезапность их появления, аномально большие размеры наводили на мысль о неком смысловом эпизоде в пантомиме, об аллегории, смысл которой должен был открыться только ей одной. Она ошарашенно подумала, что во всем этом есть нечто средневековое, этакая живая картина, выстроенная по строгим правилам и при этом пугающая. Эти собаки словно были воплощением чего-то потустороннего. Она почувствовала слабость и страх, ее опять начало подташнивать. Она стояла и ждала звука шагов Бернарда. Не могла же она настолько далеко от него оторваться?!
В здешних местах, где рабочие животные были маленькие и жилистые, не было нужды в собаках размером с осла. Эти твари — скорее всего, гигантские мастифы — обнюхивали кусок дерна возле тропинки. Ошейников на них не было, значит, не было и хозяина. Двигались они медленно. Казалось, они вместе решают какую-то вполне конкретную задачу. Сама их чернота и то, что черные они были обе, то, как они держались вместе, и то, что рядом с ними не было хозяина, заставило ее подумать о призраках. Джун в подобные вещи не верила. Мысль о призраках возникла потому, что твари эти были ей знакомы. Они были ожившим символом зла, присутствие которого она ощущала, воплощением того безликого, бессмысленного, невыразимого страха, который она чувствовала с самого утра. В привидений она не верила. Зато она верила в сумасшествие. И пострашнее, чем сами эти собаки, была промелькнувшая шальная мысль, что никаких собак здесь и в помине нет, что их попросту не существует. Одна из собак, несколько меньшая по размерам, чем ее собрат, подняла голову и заметила ее.
То, что эти животные могут вести себя независимо одно от другого, подумала она, вроде как подтверждает факт их принадлежности к реальному миру. Впрочем, от этого было не легче. Собака ростом побольше продолжала обнюхивать траву; другая теперь стояла неподвижно, приподняв одну переднюю лапу, смотрела на нее и пыталась уловить в теплом воздухе ее запах. Джун выросла в местности считай что сельской, но по сути своей была чисто городской девушкой. Она сумела сообразить, что бежать нельзя ни в коем случае, но и только: ее познания о мире ограничивались кругом из офиса, кино и библиотеки. В двадцать шесть лет опыт переживания опасности у нее был более чем средний. Как-то раз немецкая «фау» разорвалась в трехстах метрах от того места, где она укрылась; когда в городе еще не успели привыкнуть к затемнению, автобус, в котором она ехала, столкнулся с мотоциклом; а еще раньше — ей было тогда девять лет — она зимой упала в заросший водорослями пруд. Воспоминание об этих происшествиях или, скорее, смутный запах всех этих трех происшествий сконцентрировался теперь в единый металлический привкус у нее на языке. Собака сделала несколько шагов вперед и остановилась. Хвост у нее был опущен, передние лапы твердо стояли на земле. Джун отступила назад, на шаг, потом еще на два. Левая нога у нее дрожала в коленном суставе. Правая вела себя лучше. Она представила себе, что сейчас видит перед собой эта псина: бесцветное марево и один-единственный парящий в воздухе перпендикуляр, однозначно — человек, мясо.
Она была уверена, что эти бесхозные собаки умирают от голода. Здесь, в горах, в двух с лишним милях от Сан-Мориса, даже охотничья собака с трудом нашла бы чем поживиться. А это были сторожевые собаки, предназначенные для того, чтобы нападать, а не выживать. Или домашние любимцы, которые вышли из того возраста, когда забавляли хозяев, или же просто кормежка стала выходить в слишком кругленькую сумму. Она испугалась, и небезосновательно, не собак вообще, но неестественной величины этих конкретных собак в этом безлюдном месте. И еще — их цвет. Да нет, пожалуй. Вторая, большая по размерам, собака заметила ее, подошла и встала рядом с первой. Они стояли тихо секунд пятнадцать, а потом медленно двинулись в ее сторону. Если бы они сразу кинулись к ней, она бы уже ничего не смогла сделать. Но теперь ей было необходимо постоянно держать их в поле зрения, ей нужно было видеть, как они приближаются. Она рискнула наскоро оглянуться через плечо — моментальный снимок залитой солнцем тропы, блистающей полным отсутствием Бернарда.
Он был более чем в трех сотнях метров от нее. Он остановился, чтобы перевязать шнурок, и с головой ушел в созерцание — в дюйме от кончика башмака — вереницы из двух дюжин коричневых мохнатых гусениц, каждая из которых касалась жвалами конца тела той, что ползла впереди. Он окликнул Джун, чтобы та вернулась и посмотрела, но к этому времени она уже успела скрыться за первым поворотом. В Бернарде взыграл исследовательский дух. Эта процессия вдоль края тропы выглядела слишком целеустремленной. Ему захотелось со всей определенностью установить, куда она направляется и что произойдет по прибытии в пункт назначения. Он опустился на колени и достал фотоаппарат-«ящик». В видоискатель не попадало ничего сколько-нибудь примечательного. Он вынул из рюкзака записную книжку и начал делать набросок.
Собаки были уже менее чем в пятидесяти метрах и шли широким шагом. Когда они подойдут к ней, то будут ей по пояс, а то и выше. Хвосты у них были опущены, пасти раскрыты. Джун видела их розовые языки. В этом жестком пейзаже розового больше не было ничего, если не считать ее обгоревших на солнце ног под мешковатыми шортами. Чтобы хоть как-то успокоиться, она изо всех сил попыталась вызвать в памяти лейклендского терьера, который принадлежал ее тетушке, как он выходил не спеша в прихожую в доме священника, и когти цокали по полированному дубовому паркету, навстречу каждому гостю. Ни дружелюбия, ни враждебности — дотошная проверка, и все. Все собаки без исключения питают неодолимое чувство уважения к человеку, воспитанное поколениями, основанное на непреложной данности: человек умен, пес глуп. А еще хваленая собачья преданность, чувство зависимости, тотальная, до самоуничижения, страсть повиноваться хозяину. Но здесь, в горах, все эти правила превращались в пустую формальность, в тонкую пленку социальных условностей. Здесь человеческое превосходство не было подкреплено никаким реальным авторитетом. Здесь была только тропа, и она принадлежала любому живому существу, которое в состоянии по ней пройти.
Собаки продолжали приближаться против всяких правил. Джун отступала. Бежать она не осмеливалась. Она выкрикнула имя «Бернард» один, два, три раза подряд. В пропитанном солнцем воздухе голос ее звучал слабо. Услышав ее, собаки прибавили шагу, почти перейдя на рысь. Она не должна выказывать страха. Но они все равно его почуют. Значит, она не должна чувствовать страха. Дрожащими руками она принялась шарить по дорожке в поисках камней. Нашла три. Один она взяла в правую руку, а два других прижала левой рукой к телу. Отступала она теперь боком, выставив в сторону собак левое плечо. Попав ногой в ямку, она запнулась и упала. И так отчаянно рванулась обратно вверх, чтобы встать на ноги,
