Розалинд оставила включенной лампу на стене, под зеркалом: выключатель установлен на самую слабую позицию, и лампочка светит тускло, как свеча. Его жена лежит на боку, свернувшись клубочком: скомканное одеяло прижато к животу, подушки сброшены на пол — верные признаки беспокойного сна. Минуту или около того он, стоя в изножье кровати, смотрит на нее, проверяет, не потревожил ли ее своим приходом. Сейчас она кажется очень юной: волосы, падающие на лицо, придают ей вид невинный и беззаботный. Он идет в ванную, раздевается в полутьме, не желая видеть себя в зеркале — взгляд на собственное изможденное лицо непременно наведет его на размышления о близкой старости, и эти мысли отравят его сон. Становится под душ, старательно намыливается, смывая с себя все следы больницы, — ему кажется, что костяная пыль от черепа Бакстера въелась в поры на лбу. Вытираясь, замечает, что синяк на груди виден даже в полутьме: кажется, он расползается, словно пятно на ткани. Впрочем, болит при прикосновении уже меньше. Сейчас этот удар, и боль, и потрясение от удара превратились в далекое воспоминание, как будто все произошло несколько месяцев назад. Куда яснее помнится обида. Может быть, стоит все же включить свет и осмотреть синяк повнимательнее?

Но вместо этого он, обернувшись полотенцем, входит в спальню и выключает лампу. Одна ставня чуть приоткрыта: на полу и на противоположной стене — бледная полоска света. Генри не закрывает ставень: полная тьма, сенсорная депривация может усилить мыслительную активность. Лучше смотреть на что- нибудь и тихо ждать, пока отяжелеют веки. Усталость кажется ему хрупкой, нестабильной — словно боль, она накатывает волнами и уходит. Важно ее не спугнуть, а для этого — любой ценой избегать мыслей. Стоя у кровати, он размышляет, что делать: Розалинд стянула на свою сторону все одеяла и сейчас крепко прижимает их к груди. Взять одно себе — значит разбудить ее. Но без одеяла будет холодно. Наконец он приносит из ванной два тяжелых банных халата. Пока укроется ими, а Розалинд наверняка скоро повернется на другой бок, и тогда он возьмет то, что ему причитается.

Однако, когда он ложится в постель, она кладет руку ему на плечо и шепчет:

— Мне снилось, что ты пришел. А теперь это уже не сон.

Она приподнимает одеяла и дает ему проскользнуть в ее тепло. Замерзшее тело касается тела согретого. Они лежат на боку, лицом к лицу. Он ее почти не видит — лишь в глазах ее двумя маячками блестит отраженный от стены свет. Он обнимает ее, она придвигается ближе, и он целует ее в лоб.

— Как от тебя хорошо пахнет! — говорит она.

Он бормочет «спасибо». Наступает молчание; оба думают о том, смогут ли они вести себя как обычно — как в любую другую ночь, когда Пероун, вернувшись с неурочной операции, ложится и засыпает в объятиях Розалинд. Или все-таки оба они ждут, кто заговорит первым?

Подождав немного, Генри просит:

— Расскажи мне, что ты чувствуешь.

Она шумно вздыхает. Он задал трудный вопрос.

— Злюсь, — отвечает она наконец. Но, произнесенное шепотом, это слово звучит неубедительно. И она добавляет: — Все еще боюсь их, даже сейчас.

Он начинает уверять ее, что они не вернутся, но она его перебивает:

— Нет-нет. Просто я чувствую себя так, словно они еще здесь. Здесь, в комнате. И все еще боюсь.

Он чувствует, что у нее снова начинают дрожать ноги. Придвигается теснее, целует ее, шепчет:

— Милая…

— Извини. Я когда легла в постель, тоже вот так тряслась. Потом это вроде прекратилось. Господи, когда же это кончится!

Он наклоняется к ее ногам, ощупывает их. Дрожь, кажется, исходит откуда-то из-под коленей — сухие, тугие спазмы, как будто кости ворочаются в суставах.

— Это шок, — говорит он и начинает растирать ей ноги.

— Боже мой, боже мой, — повторяет Розалинд.

Проходит несколько минут. Он сжимает ее в объятиях, баюкает, говорит, что любит ее, и дрожь постепенно отступает.

Успокоившись наконец, она продолжает своим обычным, ровным голосом:

— Да, я страшно зла. Хочу, чтобы его наказали, и ничего не могу с собой поделать. Ненавижу его, хочу, чтобы он умер. Ты ведь спросил, что я чувствую, а не что думаю. Кошмарный, мерзкий человек: только вспомнить, что он сделал с Иоанном, и как унизил Дейзи, и как держал меня под ножом, и как тебя этим ножом загнал наверх. Я думала, что больше не увижу тебя живым…

Голос ее прерывается. Он молча ждет, сжимая ее руку в своей, поглаживая пальцем ее ладонь. Наконец она продолжает, уже гораздо спокойнее:

— Когда я спросила тебя тогда, у двери, не хочешь ли ты отомстить, — на самом деле это была моя собственная мысль. Мне казалось, я на твоем месте непременно бы сделала что-то подобное. Я боялась, что и ты думаешь так же. Что ты попадешь в беду.

Он столько хочет ей рассказать, столько с ней обсудить… но сейчас не время. Он не услышит от нее то, что ему нужно услышать. Лучше поговорить об этом завтра, до прихода полиции, когда она немного придет в себя.

Кончиками пальцев она нащупывает его губы и целует.

— Как операция?

— Все нормально. В общем-то, рутина. Он потерял много крови, мы его заштопали. Родни хорош, но, пожалуй, один бы не справился.

— Значит, этот человек, Бакстер, выживет и предстанет перед судом.

Генри невнятно мычит в знак согласия. Сейчас говорить об этом не стоит. Он представляет себе момент, когда поднимет эту тему: воскресное утро, сияние ясного зимнего дня, кофе в больших белых чашках, газеты, которые все ругают — и все равно читают… и в этот миг он наклонится к ней, коснется ее руки. Она обернется — и в лице ее он прочтет всегдашний ум, понимание и готовность простить… Он открывает глаза во тьме и понимает, что на несколько секунд провалился в сон.

— …Напился в стельку, — говорит Розалинд. — Придирался, скандалил, дулся — ну, все как обычно. Трудно с ним было, особенно после всего этого. Но ребята такие молодцы! Посадили его в такси и позвонили в отель, чтобы там к нему вызвали врача и осмотрели его нос.

Генри кажется, что он куда-то движется сквозь ночь. Однажды они с Розалинд ехали ночным поездом из Марселя в Париж: вдвоем на верхней полке, тесно прижавшись друг к другу, глядя, как за окном ночь сменяется рассветом. Сейчас сам разговор — такое же путешествие.

Полусонный, в уютной постели, Генри испытывает к тестю только симпатию.

— А все же он молодчина! — говорит он. — Бесстрашный старик. И ведь это он подсказал Дейзи, что делать.

— Да, он храбрый, — соглашается Розалинд. — А ты, Генри? Как ты держался! С самого начала я видела, что ты что-то задумал! А как ты смотрел через комнату на Тео!

Он сжимает ее руку и подносит пальцы к губам.

— Никто из нас не испытал того, что выпало тебе. Ты держалась фантастически.

— Меня поддерживала Дейзи. В ней столько внутренней силы…

— А Тео? Помнишь, как он бежал по лестнице?