объясняю? Нам надо по-новому взглянуть на фотосинтез, посмотреть, чему он нас научит. Тут у меня тоже есть замечательные идеи. Я собираю для вас папку. А вот, я вижу, мистер Брейби направляется в конструкторское бюро с моим дурацким рисунком. О черт!
Он сжал закрытые глаза ладонью – на этот раз жестом стоика, претерпевающего незаслуженные страдания.
– Профессор, я человек простой. Я хочу только сделать то, что на пользу планете.
– Понимаю, – сказал Биэрд, не в силах укусить последнее печенье, оказавшееся у него в руке. Он положил его на тарелку и с усилием поднялся с кресла. – Но мне пора возвращаться. Вам придется отвезти меня на станцию.
– Пустяки, – ответил Олдос и мигом встал, в три шага пересек комнату, переключил канал в телевизоре, подождал, когда одна картинка сменится другой, и прибавил громкость.
Он как будто скроил в эфире сюжет для собственных надобностей: довел пожилую чету до нищеты и отчаяния и поставил их, рука об руку, перед поездом Лондон – Оксфорд. По местным новостям не показали ничего более кровавого, чем очередь разочарованных пассажиров, не поместившихся в поезд на станции в Рединге, и других, в ожидании резервных автобусов, которые так и не приехали.
Молодой человек вел Биэрда к двери, как сенильного пациента к ванной.
– Я живу недалеко от Белсайз-Парка и сейчас еду домой. Это не «приус», но до дома вас довезу.
Он не понял, откуда Олдос знает его адрес, но спрашивать не имело смысла. А поскольку Биэрду хотелось домой, к источнику своих мучений, ему было невыгодно отправлять Олдоса к Джоку Брейби.
Несколькими минутами позже Биэрд сидел на пассажирском месте в ржавом «форде-эскорте» и делал вид, будто слушает авторитетное сообщение Олдоса о том, чего можно ждать в будущем году от доклада Межправительственной группы экспертов по изменению климата. Теперь, чтобы заговорить с пассажиром, водителю приходилось отворачивать взгляд от дороги на целых девяносто градусов и порой на несколько секунд – за это время, по подсчетам Биэрда, они проезжали не одну сотню метров. Вам не обязательно смотреть на меня, чтобы говорить со мной, хотел сказать Биэрд, следя за движением впереди и пытаясь предугадать момент, когда ему надо будет схватить руль. Но даже Биэрду было неловко критиковать человека, который его подвозит, – в сущности, хозяина. Лучше умереть или провести остаток жизни мрачным паралитиком, чем проявить невежливость.
Обозначив, что? он рассчитывает прочесть в докладе третьего МСИК в будущем году, Олдос сказал Биэрду – он был пятидесятым за прошедший год, кто сказал ему это, – что последние десять лет двадцатого века – или, может быть, девять – были самыми теплыми за всю историю наблюдений. Потом он стал размышлять вслух о неустойчивости климата, потеплении, связанном с тем, что концентрация СО2 в атмосфере удвоилась по сравнению с доиндустриальной эрой. Когда они въехали непосредственно в Лондон, пошел парниковый эффект, и после знакомой иеремиады о сокращении ледников, разрастании пустынь, исчезновении коралловых рифов, нарушении океанских течений, подъеме уровня воды в море, исчезновении того и сего, и так далее, и так далее, Биэрд угрюмо выключился – не потому, что
Итак, Том Олдос был поглощен изменением климата. Были у него другие темы? Да, были. Он был озабочен выхлопными газами своего автомобиля и нашел в Дагенеме инженера, который поможет ему перевести машину на электрическую тягу. Трансмиссия годится, проблема в аккумуляторе – его придется заряжать через каждые пятьдесят километров. Как раз хватит, чтобы доехать до работы, если держать скорость не выше тридцати километров в час. В конце концов Биэрд втянул Олдоса в сферу человеческого, спросив, где он живет. В однокомнатной квартире на задах дядиного сада в Хампстеде. По субботам он ездит в Суоффхем, навещает отца с больными легкими. Мать давно умерла.
Рассказ о матери должен был начаться, но они подъехали к дому. Биэрд перебил Олдоса, стал благодарить, ему хотелось поскорее расстаться, но Олдос вышел из машины и быстро обошел ее, чтобы открыть пассажиру дверь и помочь ему вылезти.
– Я сам, я сам, – с раздражением сказал Биэрд, но из-за набранных за последнее время килограммов это оказалось почти непосильной задачей – уж больно низкая была посадка у чертовой машины.
Олдос сопровождал его по дорожке, опять как нянька в психиатрической лечебнице, а когда они подошли к двери и Биэрд полез за ключом, спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Как откажешь? Только они переступили порог, как Биэрд вспомнил, что сегодня у Патриции вторая половина дня свободна, – и в самом деле она стояла на верхней площадке со щегольским синим наглазником, в обтягивающих джинсах, светло-зеленом кашемировом свитере и турецких шлепанцах. Она спустилась к ним с милой улыбкой и, когда Биэрд представил их друг другу, предложила кофе.
Двадцать минут сидели они за столом в кухне, и Патриция была любезна, мило наклоняла голову, слушая рассказ Тома Олдоса о матери, сочувственно задавала вопросы и рассказывала о своей матери, которая тоже умерла молодой. Потом разговор стал более веселым, и, засмеявшись, она всякий раз встречалась взглядом с Биэрдом, не игнорировала его, слушала с полуулыбкой, когда он говорил, смеялась его шуткам и один раз тронула его за руку, когда хотела перебить. У Тома Олдоса вдруг обнаружились живость и юмор, и он смешил их рассказами об отце, теперь сварливом инвалиде, скармливавшем свой больничный обед прожорливому красному коршуну. Олдос то и дело отворачивался и улыбался, застенчиво потирая затылок под косичкой. И ни разу не вспомнил, что планета в опасности.
Так супруги дружно занимали веселого молодого гостя, и к тому времени, когда он собрался уходить, стало ясно, что произошло нечто волшебное, что отношение Патриции к мужу решительно изменилось. Биэрд проводил Олдоса до машины и, еще не смея верить, что его уловка с материализацией женского духа на лестнице удалась, поспешил в дом, чтобы узнать дальнейшее. Но кухня была пуста, на столе по- прежнему стояли чашки с опивками, и в доме тишина. Патриция закрылась в своей комнате и, когда он постучался, велела уйти. Она просто хотела помучить его, напомнив, как они раньше жили. Чтобы еще острее ощутил ее отсутствие.
Он не видел ее до следующего вечера, когда она ушла, оставив после себя запах незнакомых духов.
Шли недели, и мало что менялось. В начальной школе у Патриции начался осенний триместр. В конце дня она проверяла тетради, готовилась к урокам и раза три-четыре в неделю часов в семь или восемь уезжала к Тарпину. В октябре время перевели на час назад, она уходила по садовой дорожке уже в темноте – ее отсутствие стало полным. Из ее намерения позвать любовника домой на ужин ничего не вышло. Биэрду случалось уезжать из города вечером на собрание, и, вернувшись, он не замечал никаких следов пребывания Тарпина – разве что дубовый стол в столовой блестел сильнее да кастрюли и сковороды были непривычно расставлены по местам.
Но в начале ноября он вошел за лампочкой в кладовую рядом с задней дверью. Это было холодное помещение без окон с кирпичными и каменными полками, где вместо продуктов хранился разный домашний инструмент, всякое барахло и ненужные подарки. В наружной стене была вентиляционная щель, сквозь которую виднелось небо в клеточку, и прямо под ней на полу лежала грязная брезентовая сумка. Биэрд постоял над ней, наполняясь гневом, потом заметил, что сумка не застегнута, и раздвинул края ногой. Он увидел инструменты – разного размера молотки, гаечные ключи, мощные отвертки, а поверх всего – шоколадную обертку, коричневый огрызок яблока, расческу и – самое отвратительное – использованную бумажную салфетку. Тарпин не мог оставить сумку, когда работал в ванной – это было много месяцев назад, и Биэрд наверняка бы ее увидел. Все понятно. Пока он был в Париже или Эдинбурге, строитель пришел к Патриции прямо с работы, утром забыл инструменты, или они не понадобились, и она отнесла их сюда. Он хотел немедленно их выбросить, но ручки у сумки были черны от грязи, и Биэрду было противно прикоснуться к вещи, принадлежащей Тарпину. Он нашел лампочку, пошел на кухню и налил себе виски. Было три часа дня.
На другой день, холодным воскресным утром, он нашел адрес Тарпина на счете и, решив не бриться, выпил три чашки крепкого кофе, надел старые кожаные ботинки, прибавлявшие сантиметра два к его росту, толстую шерстяную рубашку, в которой руки выглядели мускулистее, и поехал в Криклвуд. По радио – исключительно американские дела. Комментаторы все еще пережевывали подрыв американского военного
