Брейби немного проводил его по коридору.

– Думаю, мы почтим его память, если доведем до ума его микротурбинную штучку. Мы накрепко с ней связаны.

– А, это – да, – сказал Биэрд. – Разумеется. Это будет ему памятник.

Они пожали руки и расстались.

А что в семье? После того как убрали тело, уехали эксперты и дом перестал быть местом преступления, репортеры ушли от садовой калитки – по крайней мере, до суда над Тарпином, – явились нанятые Биэрдом рабочие, чтобы отшкурить и натереть половицы в гостиной, пропитавшиеся кровью. Майкл и Патриция вернулись из временных обиталищ в семейный дом – освободить его от имущества, выставить на продажу, после чего разъехаться. Стояли солнечные, ветреные мартовские дни, порывы ветра укладывали нестриженую траву вверх серебристой изнанкой и сметали в кучи у замшелых стенок ограды прошлогоднюю листву. Погода была бодрящая, очистительная – по крайней мере, для Биэрда.

Согласно своему плану и к удовлетворению Патриции, Биэрд не претендовал на содержимое дома – список был угнетающе длинен – и взял только свои книги, одежду и несколько личных вещей. Он собирался не только сбросить вес, стать подтянутым и подвижным, но был намерен вести более простую жизнь в скромной квартире, которую еще предстояло найти. Упрощало жизнь, конечно, и угасание его любви к жене – или одержимости ею. В одном из редких разговоров он сказал ей, что ее любовная жизнь не принесла ничего, кроме разрушений, горя больному отцу в Суоффхеме, и отняла у страны одного из самых многообещающих ученых. Биэрд сам удивлялся тому, как убедил себя повестью, которой все поверили, и насколько легко вызвать у себя соответствующие воспоминания и чувства. Разве неверно, что, не сойдись Патриция с Олдосом, тот был бы сегодня жив? И разве неверно, что Тарпин мог желать Олдосу смерти? Биэрд вовсе непритворно был огорчен тем, что сделал Тарпин, и с полным правом предъявил счет Патриции. Ей следовало повиниться перед мужем.

Что характерно, Патриция смотрела на это иначе. Она глубоко скорбела об утрате того, кого считала теперь главной любовью своей жизни. Виниться ей надо было перед ним, но он не мог ее услышать. Ее мучило, что по ее вине в жизнь Олдоса ворвался Тарпин, что она не сумела защитить молодого человека, что не отнеслась к угрозам серьезнее. А тут еще вся работа по сбору и упаковке вещей легла на нее, поскольку она их хотела – в том числе медвежью шкуру и стеклянный столик, убившие ее возлюбленного. Она двигалась по дому в грустном молчании, с оцепенелой деловитостью отрабатывая свои списки. Муж был в лучшем случае пустым местом, хотя он подозревал, что теперь она ненавидит его по необъяснимым причинам или вовсе без причины. Ее молчание, решил он, лучше убийственной веселости, которой она уничтожала его во времена Тарпина.

Он был не склонен помогать ей разбираться с вещами, которые теперь принадлежали ей, но помог в другом отношении. Поскольку юридических претензий они друг к другу не имели, он предложил нанять общего адвоката. Биэрд знал одного хорошего. Знал он и подходящего агента для продажи дома. У Биэрда был изрядный опыт в устройстве таких дел. Он выехал первым, сняв квартиру на первом этаже на Дорсет- сквер к северу от Марилебон-роуд, и там тремя месяцами позже, растянувшись на засаленном цветастом диване, пропахшем псиной, впервые раскрыл папку с надписью «Профессору Биэрду, лично». Папка была пухлая: химия, и органическая и неорганическая, вперемешку с квантово-информационными соображениями и темноватыми аспектами Сопряжения. На основе этих элементов выстраивалось описание энергетического обмена в фотосинтезе, и где-то дальше, по-видимому, Олдос показывал, как воспроизвести этот процесс искусственно и применить технически, но внимание Биэрда стало рассеиваться – во-первых, из-за того, что материал был малопонятен, во-вторых, потому, что пора было покупать квартиру, и потому, наконец, что ровно через пять месяцев после смерти Тома Олдоса, день в день, начался суд над Родни Тарпином.

Дело его было безнадежно, и он, видимо, это понимал. Тоном почти сожаления обвинитель представил улики: очевидные мотивы Тарпина, письменные и телефонные угрозы, подтвержденная свидетельствами склонность к насилию, его волосы на орудии убийства, заброшенном в лавровые кусты, и в руке покойного, салфетка с засохшей носовой слизью Тарпина и кровью Олдоса, отсутствие алиби. Когда вызвали Биэрда, он говорил по существу. Как гражданин, уважающий закон. Он дал полный отчет о своих передвижениях в день убийства, затем о кровоподтеке на лице жены, о посещении дома обвиняемого и полученном ударе по лицу. Для Тарпина все складывалось плохо, но окончательно утопила его Патриция, тоже свидетель обвинения. В газетах описывали свидетельницу как красивую беспощадную женщину, непреклонную в своем презрении к человеку, убившему ее возлюбленного. Биэрду как свидетелю не было разрешено присутствовать при ее показаниях, он мог только читать сообщения в прессе. Он никогда еще не слышал, чтобы она говорила так коротко, так ясно и убедительно. Она заворожила суд и страну рассказом о собственническом характере Тарпина, о его жестокости и диких приступах ревности. Он одержимый, сказала Патриция, с бредовыми фантазиями, он уговаривал ее убить Олдоса во сне, если представится возможность. Он не желал отпустить ее, и то, что представлялось ей сначала короткой случайной связью, обернулось многомесячным кошмаром. Она была в ужасе от его жестокости, но не осмеливалась отказать ему в сексе. Он ударил ее по лицу в постели.

– Вам не доставляет это удовольствия, миссис Биэрд? – спросил ее во время перекрестного допроса щеголеватый защитник Тарпина.

– Нет, – отрезала она. – А вам?

В публике засмеялись.

Больше всего цитировали с восхищением ее фразу, которую она, должно быть, репетировала перед зеркалом. «Когда он убил моего Томми, страна потеряла гения, – сказала она. – А я единственную любовь моей жизни».

Присяжные совещались всего три часа, и вердикт не удивил никого, даже Тарпина.

За шесть дней, что прошли между объявлением старшины присяжных и приговором судьи, Биэрд заново прочел папку Олдоса. Он должен был отдать хотя бы такую дань покойному, а кроме того, был взволнован и хотел отвлечься. Со второго раза он понял больше, заинтересовался и даже немного возбудился. Олдос задался целью понять и скопировать энергетические процессы в растениях, усовершенствованные эволюцией за три миллиарда лет проб и ошибок. Идея состояла в том, чтобы с помощью методов и материалов, о которых пока только говорят нанотехнологи, напрямую использовать энергию солнечного света для разложения воды на водород и кислород. Помочь в этом должны особые светочувствительные красители вместо хлорофилла и катализаторы, содержащие марганец и кальций. Газы будут поступать в топливный элемент и давать электричество. Другой способ, тоже заимствованный у растений, заключался в том, чтобы с помощью солнечного света производить из атмосферного углекислого газа и воды универсальное жидкое топливо. Реальны идеи или безумны, Биэрд не мог решить. Он стал писать собственные заметки, датируя каждую страницу прошлым годом. Потом прервался: завтра, во вторник, предстояло вынесение приговора, обвиняемый услышит свою судьбу. Тарпин слушал судью с той же напряженной, сонной отрешенностью, в какой пребывал на протяжении всего процесса, слабо возражая, что он невиновен. В газетах писали, что он постоянно смотрел на Патрицию (Биэрд представлял себе этот пытливый крысиный взгляд), но она отворачивала от него лицо.

На лестнице перед зданием суда она сказала газетчикам и телевизионщикам, что срок ему дали недостаточно большой, учитывая тяжесть содеянного. На следующей неделе некоторые комментаторы соглашались с ней, другие считали наказание слишком строгим: во Франции это убийство могли бы назвать преступлением страсти. Биэрд же в тот вечер, лежа в носках на вонючем диване, среди новообразованного холостяцкого кавардака, с рассыпавшимися по ногам бумагами Олдоса, смотрел по телевизору новости и думал про себя, что шестнадцать лет – в общем, правильно.

Времени у него оставалось в обрез. И у всех – это было общее состояние, но Майкл Биэрд, раздувшись от нежеланного обеда, ерзая под ремнем безопасности, мог думать только об утекающих часах его удачи и о том, что ему предстоит потерять. Была половина третьего, и его самолет, уже опоздавший на час, бестолково и тяжеловесно кружил по часовой стрелке в зоне ожидания над югом Лондона. Не в силах читать из-за тревоги, тщетно кусая под неудобным углом раздраженную остренькую заусеницу на большом пальце – нарождающийся панариций, он наблюдал за вращавшимся внизу знакомым краешком Англии. Что еще оставалось делать? Не время предаваться пространным ретроспекциям и обозрению жизни, когда он