Все первые месяцы следующего года подкомитет под руководством Парментера трудился над выработкой окончательного варианта заключения. Апатия, усталость и невнятные формулировки, таившие непреодолимые противоречия, помогали делу. Предложение Канхема сократить число заседаний до двух в месяц и приятные ланчи, которыми Парментер с глазу на глаз угостил некоторых членов подкомитета, способствовали резкой перемене взглядов и позволили ряду спорщиков, не теряя лица, внезапно отказаться от слишком эксцентричных позиций. Кроме того, членам подкомитета дали понять, что даже если они не смогут подать свое заключение Комитету по охране детства самыми первыми – как бы это ни было желательно, – то и последними быть все же не годится.
Стивен тоже внес свой вклад. Он составил весьма, по его мнению, взвешенное сообщение, в котором, с одной стороны, высказывался за дисциплину и утверждение базового набора правил (все-таки письмо есть социальный акт, средство общественной коммуникации), а с другой – защищал воображение (ведь письмо раздвигает границы внутреннего мира, грамотность не должна достигаться ценой обезличивания). Эти беззубые доводы – или, по крайней мере, их первая половина – были встречены без возражений, и Стивена не пригласили на ланч с председателем. В то утро, когда до Стивена дошла очередь выступать, подкомитет был больше заинтересован в том, чтобы изъять из проекта заключения все упоминания об обучающем алфавите и не дать одному из профессоров зачитать свою недавно вышедшую статью под названием «Доминирующее влияние класса и нормативная грамматика». В середине марта возглавляемый Парментером подкомитет по проблемам чтения и письма представил свое заключение в Комитет по охране детства. Большинство коллег Стивена прониклись чувством, что выполнили возложенную на них задачу, составив документ, рассудительный по тону и безусловный по характеру своих положений. Председателя похвалили в прессе за то, что заключение было принято единогласно. Прощальный прием с подачей хереса устроили в отдаленной и редко используемой пристройке здания министерства, где цветочный ковер тридцатилетней давности все еще сохранял смутные признаки жизни, награждая бодрящими электрическими ударами тех, кто касался металлических деталей на дверях или окнах.
Стивен явился на это собрание поздно и быстро ушел. После Рождества заседания подкомитета больше не были для него островками организованного времени в хаосе понапрасну растрачиваемых дней. Теперь часы, проведенные в Уайтхолле, утомляли Стивена и грозили нарушить заведенный им хрупкий распорядок работы, учебы и тренировок. Он взялся учить классический арабский язык под руководством мистера Кромарти, одинокого оксфордского преподавателя, вышедшего в отставку и поселившегося в доме Стивена этажом ниже. Четыре раза в неделю по утрам Стивен спускался для занятий в холодный пустой кабинет мистера Кромарти, где единственным источником тепла служил старый газовый камин, чьи слабые языки желтого пламени, казалось, испускали подлинные наркотические ароматы, упоминаемые в стихах, которые старик-арабист переводил для Стивена. Ни язык сам по себе, ни литература на нем не занимали Стивена. Предложи ему мистер Кромарти древнегреческий или тагальский, Стивену было бы все равно. Ему хотелось встряски, которую несло с собой изучение чего-то трудного; его привлекали правила и исключения из них, ему нужно было погрузиться в угрюмую сосредоточенность зубрежки.
Впрочем, арабский алфавит немедленно околдовал его. Стивен купил бутылку чернил и специальное перо, чтобы упражняться в каллиграфии. Еще через месяц он был заинтригован сложной арабской грамматикой, тем, как гордо она позволяла себе не иметь ничего общего с английской, непривычным господством отглагольных корней, которые при минимальном изменении обнаруживали новые оттенки смысла: сожаление
Учитель Стивена вел себя сдержанно и строго, явственно давая понять, что искренне рассердится, если его ученик однажды опоздает или не выполнит заданный урок. Для занятий мистер Кромарти надевал темный костюм-тройку, а в конце вынимал из жилетного кармана серебряные часы на цепочке, к циферблату которых обращал свою заключительную реплику. В его квартире витал застоявшийся, старомодный дух бедности: голые полки, желтоватые стены с масляными потеками сырости, двери и плинтусы, покрытые слоистой коричневой краской, коптящий керосиновый обогреватель под голой электрической лампочкой в прихожей. Здесь не было украшений, рисунков и мягких кресел, никаких следов прошлого. Все радости жизни для мистера Кромарти заключались в чеканных, чувственных строках, которые он обожал и которые мог цитировать часами, – прежде всего, из арабской поэзии, а кроме того, из написанной на шотландском диалекте, – прикрыв глаза, откинув голову, словно припоминая какую-то другую жизнь. «Тонкой была она в талии и нежно-пухлой в лодыжках, с животом красиво-упругим, нисколько не дряблым». Мистер Кромарти избегал встреч со Стивеном на улице и не поддерживал разговоров ни на какие посторонние темы до или после занятий, длившихся ровно час. Стивен так и не узнал, как его звали по имени.
Еще одним новым занятием Стивена стал теннис: три раза в неделю он ходил играть на открытый корт. На протяжении более чем двадцати лет Стивен довольствовался заурядной игрой, понемногу теряя навыки, приобретенные в старших классах, когда он, хотя и без особых успехов, выступал за свою школу. Первый час занятий был посвящен отработке техники, а потом еще час он играл со своим тренером, здоровенным плешивым американцем, который в первый же день без обиняков изложил Стивену план предстоящей работы. Правый и левый удары Стивена годились только для помойки, их нужно было поставить заново. Равным образом работу ног необходимо полностью переделать. А о его подачах вообще лучше забыть с самого начала. Впрочем, главного внимания требовали даже не эти технические приемы, а само отношение Стивена к игре. Когда тренер дошел до этого пункта, они уже стояли бок о бок, разделенные сеткой. Стивен пребывал в нерешительности, не зная, с каким выражением лица следует выслушивать оживленный поток оскорблений от человека, которому он платил немалые деньги.
– Вы пассивны. Ваши мысли безвольны. Вы ждете, пока что-то произойдет, вы стоите на месте в надежде, что удача будет к вам благосклонна. Вы не чувствуете ответственности за мяч, вы не просчитываете ваши шаги наперед. Вы ведете себя на корте вяло, бесхарактерно, вы сами себе не нравитесь. Ракетка должна возвращаться в исходное положение быстрее, по мячу нужно бить всем телом, атаковать низко, радоваться каждому движению. Вы не выкладываетесь полностью. Даже сейчас, когда я говорю, ваши мысли витают неизвестно где. Вы думаете, что слишком хороши для этой игры? Пора проснуться!
Помимо занятий арабским языком и теннисом у Стивена была еще работа, а когда наступало время передохнуть, он много и без разбора читал – романы толщиной в кирпич, международные бестселлеры, главным образом посвященные объяснению внутреннего устройства подводной лодки, симфонического оркестра или отеля. В какой-то момент Стивен почувствовал, что по вечерам способен к небольшим дозам общения с людьми, но старался ограничивать себя кругом старых, нетребовательных знакомств. Перед самым Рождеством его мать надолго заболела. Он часто ездил ее навещать, сначала в больницу, а потом домой, и хотя болезнь оказалась неопасной, сил у нее хватало лишь на самые короткие разговоры. Если на протяжении последних месяцев Стивен и не мог сказать, что вполне доволен жизнью, то и обычной своей апатии уже не ощущал. Порой ему казалось, что он тренируется в ожидании какого-то неизвестного события; Стивен ждал перемен – сам толком не зная, какого рода, – или даже решительного потрясения и был настороже, стараясь не пропустить первых признаков, самых ранних указаний на то, что жизнь его вступает в новую колею. Длинные романы, которые он читал, подсказывали Стивену язык несложных клише: настает время прилива, задул свежий ветер, тени отступают. Впрочем, тени еще не ушли, и Стивен не сомневался в этом – в конце концов, ему приходилось платить за то, чтобы каждую неделю регулярно общаться с людьми.
