центре постели и медленно начали раздевать друг друга.

– Как ты похудел, – сказала Джулия, – от тебя почти ничего не осталось.

Она провела руками по его ключицам, скользнула вниз по выступающим ребрам, а затем, удовлетворенная его возбуждением, крепко обхватила и пригнула к себе, чтобы возродить к жизни долгим поцелуем.

Стивен тоже почувствовал нежность обладания, увидев ее без одежды. Он отметил перемены: чуть шире стала талия, чуть уменьшилась большая грудь. Это оттого, что она одна, подумал он, обхватывая губами сосок одной груди и прижимаясь щекой к другому. Новизна ощущений при виде и касании знакомого обнаженного тела была такой острой, что несколько минут подряд они могли только обнимать друг друга и повторять: «Ну… » или «Вот мы и снова… » Безудержное веселье витало в воздухе, подавленный смех, грозивший рассеять желание. Прежняя холодность между ними казалась теперь изощренным розыгрышем, и оба недоумевали, как они могли длить его так долго. Все было изумительно просто: надо только снять одежду и посмотреть друг на друга, чтобы почувствовать себя свободными и согласиться на несложные роли, в которых невозможно будет отрицать установившееся между ними взаимное понимание. Они обрели свои прежние, мудрые «я» и не могли сдержать усмешек.

Наконец ничего не осталось, кроме одного слова, которое, казалось Стивену, повторялось вновь и вновь, когда мягкая длинногубая неплотность раздалась и сомкнулась вокруг него, когда он заполнил знакомое углубление и изгиб и оказался внутри, в знакомом месте, ровное, звучное слово, порожденное трением плоти о плоть, теплое, уютное, отдающее гудом согласных и округлостью гласного слово… дом, он был дома, в покое и безопасности, а значит, сильным; и все здесь было родным, и он сам был родным. Дома, почему он должен быть где-то еще? Разве не пустая трата времени – заниматься чем-то еще, кроме этого? Время было искуплено, время снова наполнилось целью, потому что стало вместилищем удовлетворенного желания. Деревья перед домом заглядывали в окна, иголки ударяли по нешироким стеклам, затемняя комнату, по которой волнами пробегал отфильтрованный свет. Дождь с новой силой забарабанил по крыше, затем затих. Джулия плакала. Стивен поразился, как это бывало с ним много раз прежде, доступности столь прекрасной и простой вещи, тому, что им позволено было забыть о ней, тому, как мир, знающий о ней вот уже бог знает сколько времени, мог оставаться прежним. Не правительства, не рекламные бюро и не исследовательские центры, но биология, существование, сама материя придумали это для собственного удовольствия и сохранения, и это было именно то, чем хочется заниматься, оно само хотело вам нравиться. Руки и ноги Стивена плыли сами по себе. Высоко, в чистом воздухе, он свисал на кончиках пальцев с уступа скалы; в двадцати метрах под ним расстилалась длинная, гладкая полоса щебенки. Его хватка слабела. Наверняка, подумал он, падая навзничь в совершенную, головокружительную пустоту и все быстрее съезжая по стремительно уходящему вниз склону, наверняка по сути своей это место доброжелательно, мы нравимся ему, ему хочется нравиться нам, оно нравится самому себе.

Потом все было по-другому. Они забрались в узкую, тепловатую ванну, прихватив с собой вино, которое пили прямо из горлышка. Удовлетворенное желание породило состояние незамедлительной беззаботной ясности. Они говорили и смеялись во весь голос, не стесняясь друг друга. Джулия рассказала длинную забавную историю о жизни в соседней деревне. Стивен с преувеличенным комизмом описывал членов своего подкомитета. Они бесцеремонно обсуждали жизнь своих общих друзей за последнее время. Но даже в самые оживленные минуты разговора они ощущали неловкость, так как знали, что эта задушевность ничем не подкреплена, что у них нет причин сидеть в ванной вдвоем. Между ними оставалась неопределенность, которая не осмеливалась обрести голос. Они говорили свободно, но это была холодная, беспочвенная свобода. Вскоре их голоса начали запинаться, быстрая беседа стала замирать. Пропавший ребенок снова встал между ними. Дочь, которой не было здесь, ждала где-то за пределами этого дома. Стивен знал, что вскоре должен будет идти. Одевшись, они почувствовали себя еще более неловко. Привычка к отчуждению не забывается подолгу. Оба словно потеряли дар речи, оба были в смятении. Прежняя холодная вежливость снова заняла свое место, и они были бессильны перед ней. Слишком легко они раскрылись до этого, слишком быстро, показав себя во всей своей уязвимости.

Спустившись вниз, Стивен наблюдал за тем, как Джулия, опустившись на колени, расстилает сырое полотенце перед камином, в котором дымились поленья. Наверное, нужно было сказать что-то теплое, что не показалось бы легкомысленным или смешным. Но до конца вечера разговор шел о пустяках. Стивен мог думать только о том, чтобы взять Джулию за руку, но никак не решался. Они израсходовали все возможности, все напряжение физического контакта, они дошли до предела. И теперь оба были пусты. Живи они до сих пор вместе, они могли бы черпать силы из других источников, какое-то время не обращать друг на друга внимания, взяться за какое-нибудь дело и как-то справиться со своей потерей. Но у них не было ничего. Печальная гордость понуждала их к обмену пустыми фразами, когда они в последний раз сели выпить чаю. Стивену мельком приоткрылась жизнь, которую Джулия вела в этом месте. Высокие сосны росли сразу за домом, окна были невелики, поэтому внутри полумрак царил даже в солнечные дни. Чтобы не давать простора сырости, ей приходилось все лето поддерживать огонь в камине. В углу комнаты стоял вычищенный кухонный стол, на котором аккуратными стопками лежали ноты, стояли свечи, чтобы читать по ночам и в ненастные дни, и банка из-под варенья с какими-то сорняками и теми немногочисленными цветами, которые Джулии удалось насобирать в закоулках своего лесопарка. Из другой банки торчали остро отточенные карандаши. Ее скрипки лежали в углу на полу, спрятанные в футляры, нотного пюпитра нигде не было видно. Стивен представил себе, как она бродит по проселочным тропинкам, думая – или заставляя себя не думать – о Кейт, и возвращается репетировать в этой зловещей тишине.

В любую минуту он мог снова пуститься в путь через возделанную машинами пшеничную равнину, чтобы вернуться к собственному заточению. Сидя напротив Джулии и глядя на то, как она, склонившись над чашкой чая, греет о нее руки, Стивен не ощущал никаких эмоций. Можно было начинать приучаться к чувству разъединенности с женой. Ногти на руках у нее были обкусаны, волосы не мыты, лицо имело измученный вид. Он мог научиться не любить ее, хотя бы в те минуты, когда они будут изредка встречаться друг с другом, когда он мог бы напоминать себе, что она всего лишь обыкновенный человек, женщина без малого сорока лет, которая стремится жить одиноко и довольствуется своей разбитой жизнью. Возможно, позже его будет колоть воспоминание о ее тонких голых руках, торчащих из разорванного свитера, трогательно большого для нее, в котором Стивен узнал свой собственный, и о хриплых нотках в ее голосе, когда она пыталась подавить волнение.

Когда Стивен поднялся, им ничего не оставалось, как обменяться самыми короткими прощальными словами. Джулия отворила ему дверь, они едва пожали друг другу руки, и не успел он сделать трех шагов по тропинке перед домом, как дверь за его спиной закрылась. Дойдя до калитки, Стивен обернулся. Снаружи жилище Джулии напоминало дом, нарисованный детской рукой. Квадратный, как коробка, с дверью точно посередине и четырьмя маленькими оконцами возле каждого угла, сложенный из такого же красного кирпича, что и «Колокол». Дорожка, вымощенная остатками все того же кирпича, волнообразно изгибаясь, вела от калитки к дверям. Дом стоял на прогалине, едва достигавшей двадцати метров в ширину. Со всех сторон над ней громоздились деревья. На мгновение Стивен заколебался, не вернуться ли назад, но не мог придумать, что он скажет Джулии.

Вот так из-за упрямого сговора упорствовать в собственных несчастьях они увиделись вновь лишь много месяцев спустя. В лучшие свои минуты Стивен чувствовал, что все происшедшее случилось слишком быстро, они оказались к этому не готовы. В худшие он злился на себя за то, что приостановил ход, как ему казалось, постепенно нараставшего отчуждения. Много лет спустя он все еще недоумевал, вспоминая, как настойчиво не хотел приезжать к Джулии снова. А в то время он смотрел на это так: это не она пригласила его приехать, это он сам напросился к ней в гости. Джулия рада была видеть его, как была рада, когда он уехал,