— У Тины есть подружка Нателла, — улыбнулась Нина.

Я познакомился с подружками-школьницами, когда Вахтанг после завтрака решил показать мне Тбилиси («самый красивый город в Союзе», по его искреннему убеждению). Он вдохновенно слагал саги в его честь, мы продолжали куда-то идти и как-то само собой оказались на митинге во дворе университета.

Там было очень много молодежи, но она, вопреки обыкновению, не галдела, а в уважительной тишине слушала ораторов. Они выступали со ступенек, ведущих в храм науки, вероятно, поочередно, но я запомнил только двоих. Рослого красивого молодца, говорившего быстро, складно и длинно, и второго — поменьше ростом, с живыми насмешливыми глазами. Говорили они, естественно, по-грузински, я ни бельмеса не понимал, но Вахтанг почему-то не переводил, несмотря на все мои просьбы.

— Я девочек ищу. Уводить их надо отсюда, здесь совсем не до переводов.

— Почему уводить? Тут самое им место: смотри, сколько молодежи.

— Потому уводить, что это — Гамсахурдия и Костава, — маловразумительно объснил мой чичероне.

Имена были мне незнакомы, но публика знала их очень даже хорошо, потому что то и дело взрывалась аплодисментами и восторженными криками. Повод был для меня непонятен, но Кобаладзе продолжал молча искать девочек.

— Понимаешь, тут глаза разбегаются, — озабоченно сказал он мне.

— Оставь, здесь им весело и интересно…

— К Дому правительства!..

Набитый молодежью двор заорал на общесоюзном языке, и сразу же возникло какое-то движение. Я опять хотел спросить у Вахтанга, что, собственно, происходит, но тут он нашел девочек и вступил с ними в жаркий спор, опять же на грузинском. Судя по всему, девочки не соглашались с его доводами, но тут он ткнул в меня пальцем, и они сразу же замолчали. А потом очень уважительно поклонились и безропотно последовали за Вахтангом.

— Зачем ты тыкал в меня пальцем?

— Затем, что ты — наш гость, — ворчливо пояснил он. — А желание гостя для грузина свято.

— А какое у меня желание? — настырно допытывался я.

— Пить живое вино за их здоровье! — объявил Вахтанг весьма категорично.

Вся молодежь валом повалила со двора, и нам приходилось проталкиваться. Однако вскоре я заметил, что передо мной аккуратно расступаются и даже что-то говорят, вероятно, призывая идущих впереди уступить мне дорогу. Так постепенно образовался узкий проход, по которому мы и вышли, а я на личном опыте оценил, что такое знаменитая грузинская вежливость по отношению к старшим.

Мы шли домой. Вахтанг и подружка Тины Нателла несколько отрешенно помалкивали, зато Тина болтала всю дорогу. Общительностью она удалась в дядю, живостью — в истую грузинку, а смешливостью — в собственный возраст. Она расспрашивала о Москве, о театрах и их репертуарах, о том, что танцуют и какую музыку любят молодые. Я отвечал как мог, не признаваясь почему-то в том, что живу отнюдь не в Москве, а в Глухомани. Видимо, ощущал подрастающее женское обаяние и не желал ударить лицом в грязь.

А дома неожиданно разговор принял куда более серьезный характер. И начала его молчаливая Нателла:

— Скажите, пожалуйста, в России знают, что у нас уже неделю идет молодежный митинг?

В России ничего об этом не знали, потому что все газеты, а заодно и телевидение молчали, как удавленники. И я об этом откровенно сказал, поскольку и сам был удивлен столь согласным молчанием.

— Заговорят! — улыбнулась Тина.

Девочки говорили с легким, приятным для русского слуха грузинским акцентом, причем у Нателлы акцент еле улавливался. А когда я назвал ее Нателлой, она смущенно попросила:

— Пожалуйста, зовите меня Наташей. Я привыкла, меня так дома с детства зовут.

— Вот почему ты не согласна с Гамсахурдия, — тотчас же подхватила Тина. — Ты русифицирована больше, чем все московские грузины, вместе взятые.

— Я не поэтому с ним не согласна, совсем не поэтому, — возразила Нателла. — Но ставить задачей возрождение грузинского флага и гимна я считаю недопустимым.

— Но они же наши!

— Они — меньшевистские прежде всего.

— Однако никто из выступавших не предлагал выйти из состава Советского Союза.

— Это вопрос времени, — решительно возразила Наташа-Нателла. — Получат флаг с гимном и тут же потребуют выхода из СССР. Ведь к этому же все идет, к этому, Тиночка.

— А почему ты говоришь в третьем лице? — спросила Нина. — Демонстративно отстраняешься от фантастиче-ских идей Гамсахурдия и Коставы?

— Тетя Нина, вы мечтаете о выходе из состава Советского Союза? — запальчиво спросила Нателла-Наташа. — А вы, дядя Вахтанг?

— Это же просто юношеский максимализм и желание быть на виду, — улыбнулся старший Кобаладзе. — Очень уж хочется некоторым почувствовать себя вожаками молодежи, вот они и начали играть в нехорошие игры.

— Ах, дядя Вахтанг, если бы вы только знали, сколько студентов и школьников уже примкнули к этой игре, — совсем по-взрослому вздохнула Нателла.

— Как это по-русски? — Вахтанг защелкал пальцами. — Поне… Нет. Пона…

— Понарошку, — подсказал я.

— В такие игрушки даже понарошку играть нельзя, — строго сказала Нателла.

— Вы русофилка, Наташа? — спросил я.

И, как то частенько со мной бывало, как говорится, не вписался в поворот. Все несколько смущенно примолкли, а Вахтанг вздохнул, не в силах спрятать досаду за бестактного друга.

— Извините, — растерянно сказал я.

— За что? — улыбнулась Нателла. — Вы же не знаете этой истории. Мой дед в сорок первом попал в плен, бежал еще по пути в лагерь, и его спрятали в какой-то деревне на Смоленщине. Он сразу же организовал партизанский отряд из окруженцев, ушел в леса. Отряд воевал, но попал в окружение, и дед с пулеметом один прикрывал их отход. И погиб. А бабушке объявили, что он добровольно сдался в плен, и она вскоре умерла опозоренной. А моего отца, тогда еще маленького, взяли к себе дальние родственники. А после войны его нашли оставшиеся в живых весемь бывших бойцов отряда его отца, моего деда, и — усыновили. Они присылали его родственникам деньги, помогли ему закончить институт, пытались вернуть доброе имя его погибшему отцу, моему деду. Но никаких документов не было, ничего доказать они не смогли, и он так до сих пор и считается добровольно сдавшимся в плен. И когда мне сейчас Гамсахурдия и Костава говорят, что Россия лишила Грузию свободы, я вспоминаю, что русские сделали для моего отца, для мамы да и для меня, в конце концов. Разве я не права, тетя Нина?

— Ты права, девочка, — вздохнула хозяйка.

— Я же говорю: дружба народов, — сказал Вахтанг. — Не госчиновников, а наших народов. Самое главное завоевание, а то и вообще… единственное завоевание советской власти. Извини, конечно, дорогой, возможно, ты по-другому думаешь.

Я не стал уточнять, что я думаю, потому что сложившийся разговор был мне почему-то неприятен. И я довольно неуклюже попытался перевести его на иные рельсы:

— Кем вы мечтаете стать, девочки? Есть планы об институтах?

— Я буду детским врачом, — не задумываясь, ответила Нателла.

— Ната уж третий год режет лягушек в биологическом кружке! — со смехом (она вообще была смешлива) сообщила подружка.

— А ты, Тина?

— Я?.. — Тина почему-то смутилась, быстро глянула на мать и Нателлу, хитро — на меня. — Я не знаю. Я еще не решила.

— Но ведь ты о чем-то мечтаешь?

— Тина мечтает научиться хорошо готовить и быстро стирать пеленки, — улыбнулась Нателла.