кормились вдвоем, и спали, плотно прижавшись друг к дружке, и — потом, потом, когда пришло время — Таня вспоминала этот путь с козочкой, как самые светлые, безмятежные и счастливые дни своей путано непутевой жизни…

Так и дошли до села Хлопово, и поселились в ничейном сарае неподалеку, на пустоши, где и трава не росла. Но козе хватало сена, Тане — молока, а деньги на хлеб и прочий приварок сначала зарабатывала любой работой в селе, а потом…

Совсем неподалеку именье Майковых было, через шоссе. Подъезд удобный, так его первым — железная дорога рядом — конфисковали и превратили в Дом Отдыха и Веселья для трудящихся. Веселья там хватало: отдыхающие от трудов праведных ночи напролет горланили песни, припевки, частушки да речевки. И строем ходили в столовую. «Ра-ра! Ра-ра-ра! Раз-два! Ра-ра-ра!..».

А в селе Хлопове издавна хрен засорял огороды. Хлоповцы в пищу его не употребляли, а Татьяна, на козьем пустыре которой тоже хрена хватало, стала готовить из него остренькую приправу. Приправа эта отдыхающим пришлась по вкусу и — покупали. Какой-никакой, а — приварок, Таня на него не только хлеб, но иногда и селедку в сельпо покупала.

И была счастлива. Все-таки Господь правильно рассудил, что человек не должен знать, когда и как кончится его счастье. Это и гуманно, и мудро, и спасает даже кое-кого, как говорит небывало терпеливый, угодивший аккурат в середину между диалектикой и Богом русский народ. И живет там, съежившись не потому, что места ему мало, а потому, что — между. Когда уж совсем невмоготу приходится, ворчать да копошиться начинает, и тогда возникает то, что когда-то гимназистка Танечка Вересковская назвала Русотрясением.

Может быть из-за этой дерзости Танечку, то бишь, Агафью Силантьевну Кузнецову не спасла эта милость Господня? Нет. Просто пришел очередной круг Отрицания. А с диалектикой не мог бороться не только товарищ Сталин, но и сам Господь Бог.

Прапорщик Владимир Николаев имел немалый боевой опыт, два боевых ранения, тяжелую контузию. Он многое знал, сдав во время госпитального лечения экстерном за весь недоученный курс, получил диплом инженера, но пока шла война, не мог себе позволить уйти в тихую мирную жизнь.

И только одного он не знал. Он не знал и никак не мог понять, что такое земляк и почему этому земляку надо оказывать протекцию в ущерб боевой обстановке. На фронте он об этом явлении и слыхом не слыхивал, в собственной части — тоже, поскольку как там, так и в его роте ценились не таинственные узы землячества, а отвага, уменье воевать и оказывать помощь боевым друзьям, рискуя собственной жизнью.

Начальник штаба был унтером с двумя крестами и двумя классами церковно-приходской школы. Его заместитель и земляк кое-как осилил это учебное заведение, но не имел никакого боевого опыта, всю войну отважно потея в похоронной команде. А командир батальона больше всего любил баньку, где поддавал парку даже не квасом, а самогонкой, и веник вымачивал в той же самогонке. Никто, кроме него, не выдерживал такого хмельного удара, да и он вываливался из бани в состоянии потустороннем, что очень радовало краснорожего командира полка товарища Пятидеревцева, имевшего партийный стаж с шестнадцатого года, а потому и не имевшего назначенного комиссара. Он был един в двух руководящих лицах, а следовательно, и неуязвим.

— Нет в полку должностей, — сказал он, кое-как посмотрев документы Николаева. — Назначаю временно исполняющим должность помощника начальника штаба.

— Как? Я же до ранения был исполняющим обязанности начальника штаба полка…

— Вот офицерье проклятое! — укоризненно покачал головой Пятидеревцев. — Всегда в должность лезет, ничем не уймешь. «Так точно!» должен отвечать без всяких яких!..

— Есть принять должность временно исполняющего обязанности помощника начальника штаба.

— Нет, не сработаемся мы с тобой, — вздохнул Пятидеревцев. — Я тут царь, Бог и воинский начальник, понял меня? Заруби это себе, на чем сподручнее.

На фронте было затишье, никаких активных действий полк не предпринимал, не считая регулярных пьянок земляков. Привыкший к дисциплине Николаев исполнял все обязанности, поскольку весь командный состав был втянут земляками в длительный загул. Единственной опорой Владимира Николаева был командир второго батальона поволжский немец Кляйнер. Фронтовик, имеющий не только боевой опыт, но и немецкую точность и аккуратность при исполнении служебных обязанностей.

— Как же эти земляки в пьянку вас не втянули? — поинтересовался как-то Николаев.

— Сказал, что не могу. Язва мучает.

— И вправду язва?

— Язва у нас не внутри, а снаружи.

Среди командиров рот тоже нашлись бывалые командиры, не зачисленные в земляки чаще всего по национальным признакам. Три еврея, два латыша, поляк, кто-то с Кавказа, один из Средней Азии, то ли казах, то ли узбек. Это были надежные люди, ненавидевшие своего полкового царя, Бога и воинского начальника. На них можно было положиться, но двойной статус Пятидеревцева, соединяющего в одном лице командира и комиссара, не давал возможности действовать по собственной инициативе.

Если бы не неудержимая склонность командира полка к застольям с земляками, то все бы в судьбе Николаева пошло бы по иному пути. Но склонность уже переросла в страсть, бороться с которой члену партии большевиков с шестнадцатого года было уже не по силам.

— К свояку на недельку поеду, — как-то объявил он. — Свояк дочку замуж отдает. Выберете пока себе старшого, что ли.

И укатил на трех тачанках с бочкой вонючего спирта.

Старшого выбирать не стали. Им автоматически посчитали Владимира Николаева так как других кандидатур просто не нашлось. И раздерганный пьянством командира и бесконечными переформированиями полк вздохнул с облегчением и некоторой надеждой. Неизвестно, правда, на что именно, поскольку партийный стаж пьяницы надежно прикрывал его должности со всех четырех сторон.

Вздохами дело бы, вероятнее всего, и ограничилось, если бы на второй день после отъезда Пятидеревцева перед полнопрофильными, нехотя вырытыми по упрямому настоянию Владимира Николаева окопами полка не показался конный разъезд соседей.

— В разведку выехали, а тут — казаки, — доложил командир отряда. — Да сабель пятьсот, не меньше. Ну, решил я к вам прибиться, вы уж извиняйте, хлопцы. У вас — окопы, а у нас…

Махнул рукой и замолчал.

— Гнались за вами? — спросил Николаев.

— Да мы тростниками ушли. Меж нашими позициями — болото в камышах да густой тростник вокруг него — конь со всадником не виден, если к луке припадешь, конечно.

— Молодец, правильное решение принял. Отведи коней за лесок, конников — в окопы вместе с моей пехотой, а меня скрытно доставишь к своему командиру. Боевая тревога!

Командиром соседнего полка, с которым из-за болота не имелось непосредственного флангового соприкосновения, оказался пожилой питерский рабочий. Никакого фронтового опыта у него не было, о чем Николаев догадывался. Опытный командир в голой степи пошлет в разведку не кавалерийский разъезд, а пеших разведчиков, умеющих скрываться и в ровной степи.

— Почему не искали с нами хотя бы огневой связи?

— Болото, — неуверенно пожал плечами комполка.

— Его можно преодолеть?

— Так как сказать? Не пробовали.

— Белорусы в полку есть?

— Есть, — сказал угрюмо молчавший доселе комиссар соседнего полка. — Зачем тебе белорусы?

— Они — люди болотные. Отберите пятерку самых бывалых. И к ним — взвод для охраны и помощи.