висевшей под самым потолком перед дверью командного пункта.

Все прелести этого помещения испытал на себе Павлик, назначенный подносчиком пулеметных лент в первом же бою. Отсек боепитания располагался в противоположном от пулемета конце коридора, Павлик не смог зараз поднять цинковый ящик, кое-как вскрыл его и таскал ленты охапками ко всем пулеметным точкам броневагона. От бесконечного грохота выстрелов, пороховых газов, мгновенно заполнивших все пространство, он ошалел, терял ориентировку, а заодно и ленты, которые расстилались теперь по всему полу от отсека боепитания до противоположного конца, где располагалось пулеметное гнездо. У него текли слезы от пороховых газов, потому что вентилятор не работал, мучительно першило в горле. Павлик надрывно кашлял, путался в пулеметных лентах, падал, поднимался и снова бежал то за лентами, то к прожорливым пулеметам, непременно при этом падая, в какую бы сторону он не бежал. И с ужасом думал только о черных глазах товарища Анны.

Наконец, прорвались. Потные, голые по пояс пулеметчики, поскальзываясь на расстеленных вдоль всего коридора лентах и матерясь, пробирались к спальным отсекам то ли пить воду со спиртом, то ли — спирт с водой. Павлик собирал ленты, уже ни о чем не думая. Он оглох и словно бы ослеп, что ли, потому что все время тыкался о шершавые стены плечами. Вагон немилосердно качало, поскольку поезд спешно набирал ход, уходя от негостеприимного безымянного полустанка, где ждала непредвиденная засада.

Из штабного купе вышел очкарик. Спросил с надеждой:

— Тебя не ранило?

— Цел, — хрипло сказал Павел.

— Жаль. Конец буквы не допишешь. Иди, товарищ Анна ждет. Иди, иди, чего глаза вытаращил?

Это был конец. Павлик понял, что конец, по ноющей боли в животе. И, не умываясь, задрожавшей рукой чуть откатил дверь.

— Вызывали, товарищ Анна?

— Входи, — сказала товарищ Анна, увидев его в щели.

Он вошел, прикрыл дверь и остановился у входа.

— Поздравляю с первым боем.

Павел ответить не смог, только плямкнул губами.

— Иди сюда, — Анна плеснула в оловянную солдатскую кружку, протянула. — Пей.

Павлик судорожно сглотнул:

— Не могу. Это ведь спирт, да?

— Если я говорю, значит, ты — можешь. Чуть выдохни, выпей одним глотком и, не дыша, запей водой. Вода — в графине. Пробку с графина сними, а то еще задохнешься.

Вересковский выпил, как велено. Но глотнув из графина, снова судорожно закашлялся.

— Сейчас эта пороховая гарь осядет. Ты хорошо воевал, старательно. За это получишь мою награду. Раздевайся.

— Как?.. — растерялся Павлик.

— Догола. Ну, чего топчешься? Это — приказ.

— Сейчас, сейчас…

Павел торопливо начал раздеваться, путаясь в одежде. В голове мутило от выпитого спирта.

— Какова твоя политическая ориентация? — вдруг строго спросила товарищ Анна.

— Я?.. Я — с вами.

— А я — против большевиков. Это ведь они устроили нам засаду на полустанке. Теперь — до конца. Пойдешь со мной до конца, гимназист? Или отвалишь, дыма наглотавшись?

— До конца, товарищ Анна.

— Тогда раздень меня.

— Я?.. Я не умею.

— Потому-то и зову, что не умеешь, это в тебе проглядывает. Только сначала замочек в дверях поверни.

Утром Павел Вересковский покинул купе Анны в должности адъютанта. Он ожидал неприятного разговора, но студент улыбнулся, вздохнул с видимым облегчением, отдал ему браунинг в желтой кобуре и лично водрузил на голову нового фаворита собственную студенческую фуражку.

— В ней больше формы, чем содержания в наших бронированных условиях. Но все же — дарю.

Маленький, но хорошо вооруженный бронепоезд метался по второстепенным дорогам юга России, захватывая полустанки с местечками, пополнялся топливом, заливал воду, отнимал все вооружение, которое только находил, и беспощадно грабил местное население.

О грабежах Павел узнал позднее. Анна на боевые операции его не отпускала, при дележе добычи он не присутствовал, как, впрочем, и товарищ Анна. Все это происходило по отработанной системе, нарушителя которой — об этом знали все — ожидал немедленный расстрел на месте.

Впрочем, он не особенно рвался. Ненасытная товарищ Анна восполняла утерянное на каторге с таким пылом, что у Вересковского и сил-то никаких не оставалось. Может быть, не столько сил — он был еще очень молод и легко их восстанавливал — сколько желания. Как выяснилось, желание узнать нечто новое утрачивается быстрее всех прочих желаний. Или — изнашивается, что ли. И наступает состояние полного безразличия ко всему, что происходит по ту сторону серых бронированных стен.

Однако полное превращение юного гимназиста в племенного жеребца не входило в интересы товарища Анны. На каком-то этапе их бессонных декамероновских ночей она решила, что пришла пора готовить из любовника верного боевого соратника.

И как-то ранним утром после скоротечной пальбы по очередному полустанку, вызвала командира личной охраны еще до остановки бронепоезда.

— Возьмешь в город моего адъютанта. Покажешь, как геройски воюют наши доблестные бойцы. Предупреждаю, Кузьма, под твою личную ответственность.

— Все будет в полной ладности, товарищ Анна, — густым басом ответил двухметровый балтиец с перекрещенной пулеметными лентами грудью и маузером в деревянной кобуре ниже колена.

Бравый личный телохранитель товарища Анны Кузьма понял свою задачу своеобразно. Вместо того, чтобы провести Павлика через баррикады, блиндажи и окопы вредного населения, он показал ему, как отважные бойцы бронепоезда «Смерть империализму!» уничтожают этот самый империализм на примере захудалого еврейского местечка.

Вой стоял над местечком. В него вливались плачь, вопли, крики и мольбы о пощаде. Жители и думать не посмели сопротивляться откормленным воинам революции. Старейшины преподнесли хлеб-соль, какие-то подарки, платки, букет цветов. Все это уже валялись на земле, втоптанное в пыль, красавицу, преподнесшую цветы, тут же и изнасиловали, но хоть не убили, не проткнули живот, даже помогли убраться, пока жива. А сотворив это добросердечие, ринулись по мазанкам перетряхивать тряпки в поисках спрятанных сокровищ, грабить съестное, взламывать сундуки. А не найдя ничего, орали: «Где прячешь?!.», таскали стариков за бороды, снимали с девчонок мониста и рвали серьги у женщин прямо с мочками ушей. И Вересковский часто потом видел кровь, текущую из мочек в горячечных беспокойных снах…

— Домой!.. — закричал тогда он. — Веди меня домой, Кузьма!..

— Життя у нас такая, — вздохнул Кузьма.

— Я нарочно тебе показала все эти мерзости, — вздохнула Анна, когда он, дрожа от ужаса и негодования, рассказал ей, что творится в местечке. — Я прошла через избиения, насилия и издевательства, и все это — еще при царе, при законной для всего населения власти. А революция всегда разрушает власть, и наружу вырывается террор. Не террор индивидуального наказания негодяев в мундирах, чем занимались левые эсеры во имя возмездия, а террор массовый, как мера устрашения народа. К нему и прибегли большевики, и будут прибегать, пока останутся у власти, добиваясь рабской покорности…

— Они насиловали женщин!.. — закричал Павлик, тыча рукой в дверь. — Они, а не большевики!..

— Успокойся, — Анна погладила его по голове, прижала к груди. — Насильники будут расстреляны под нашим окном.

— Не верю!.. Не верю!..

— Кузьма! — крикнула Анна.