касания с мрачной рельностью. В этих зеркалах я мог видеть только свое многократно повторенное лицо, ничей посторонний взгляд не нарушал эту однотипность одинаковых лиц, моих лиц.

Существовали различные степени бегства от действительности. Геббельс, к примеру, был намного ближе к реальному осознанию положения дел, чем Геринг или Лей. Но эти градуальные различия становятся несущественными, если представить себе, как далеки были мы все, иллюзионисты и так называемые реалисты, от того, что происходило на самом деле.

Старые сотрудники сходились во мнении с адъютантами, что за последний год Гитлер изменился. И не удивительно — за это время он пережил Сталинград, бесильно взирал на капитуляцию более 250 тысяч солдат в Тунисе, а немецкие города, погибали под бомбами без сколь-либо существенного отпора авиации противника. Пришлось ему похоронить и одну из своих величайших надежд в войне, когда ему ничего не оставалось, как одобрить решение ВМФ об отзыве немецких подводных лодок из Атлантики. Гитлер, вне всякого сомнения, был в состоянии осознать перелом в ходе войны. На это он реагировал, как и всякий другой, разочарованием, подавленным настроением и все более натужным оптимизмом. Для историка Гитлер может быть объектом холодного изучения. Для меня же он и сегодня осязаем во плоти, все еще физичесчки существует.

Между началом 1942 и летом 1943 г. он в своих высказываниях подчас не скрывал подавленности. А заием, как представляется, у него произошел странный поворот: даже в самых отчаянных ситуациях он почти всегда изображал уверенность в окончательной победе. Из этих более поздних времен я не могу пожалуй, припомнить ни единого замечания о катастрофическом положении дел, хотя я всегда ожидал этого. Может быть, он так долго сам себя убеждал в окончательной победе, что постепенно и сам в нее незыблемо уверовал? Во всяком случае, чем неизбежнее общее развитие вело к катастрофе, тем менее подвижным становился его дух, тем несгибаемее был он уверен, что все, что бы он ни приказывал, было правильно.

Ближайшее окружение с озабоченносью наблюдало его растущую недоступность. Решения свои он принимал, сознательно от всех отгораживаясь. К тому же он стал духовно менее пластичен и все менее склонен к высказыванию каких-нибудь новых мыслей. Он в известном смысле двигался по раз и навсегда избранному пути и не находил в себе силы отклониться от него.

Главной причиной такого оцепенения было безысходность положения, в которое он был поставлен превосходством сил противника. В январе 1943 г. СССР, США, Великобритания сошлись на формуле безоговорочной капитуляции Германии. Возможно, Гитлер был единственным, кто не строил никаких иллюзий относительно серьезности этого заявления. Геббельс, Геринг и еще кое-кто еще играли в разговорах мыслью об использовании политических противоречий между объединившимися противниками. Другие полагали, что Гитлер, по крайне мере, будет пытаться политическими средствами как-то смягчить последствия своих поражений. Разве не ему ранее, от присоединения Австрии и до нападения на Советский Союз, не приходили в голову с кажущейся легкостью все новые трюки, повороты, новые хитрости? Теперь же во время обсуждения ситуации он все чаще произносил: «Не стройте иллюзий. Пути назад нет. Только вперед. Мосты позади сожжены». Подоплека этих слов, которыми Гитлер сам лишал свое правительство всякого поля действия, стала ясна только на Нюрнбергском процессе.

Еще одну из причин сдвигов в личности Гитлера я усматривал тогда в его постоянном сверхнапряжении, вызвавнном непривычным для него стилем работы. С началом русского похода на него навалился огромный объем повседневной работы, что поломало былой порядок, когда принятие важных решений перемежалось досугом, даже безделья. Раньше он отлично умел заставлять других работать на себя, теперь же, при все увеличивающемся бремени забот, он все больше вникал в мелочи. Он превратил себя в строго дисциплинированного рабочего, а поскольку это противоречило его натуре, то не шло это на пользу и принимавшимся им решениям.

Надо сказать, что еще и до войны у него бывало состояние усталости и недееспособности, что выражалось в бросавшейся в глаза боязни принимать решения, в отстраненном безразличии ко всему или в тяготении к натужным монологам. Бывало, какое-то время он на все реагировал молча или короткими «да» или «нет», и не понять было, следит ли он за развитием темы или же занят какими-то своими мыслями. Но такие состояния опустошенности обычно бывали краткими. Проведя несколько недель на Оберзальцберге, он казался оживленным, его глаза прояснялись, восстанавливались его способность откликаться на проблемы и готовность к принятию решений.

И в 1943 г. его окружение настаивало на том, чтобы он взял отпуск. Иногда он, и впрямь, меняя место своего пребывания, отправлялся на несколько недель, а то и месяцев, на Оберзальцберг (1). Но распорядок дня при этом не менялся. И здесь Борман постоянно докладывал для принятия решений всякие пустяки, непрестанно появлялись посетители, старавшиеся использовать его пребывание в Бергхофе или в Рейхсканцелярии в своих интересах; его желали видеть гауляйтеры и министры, для которых он в ставке был недоступен. Не прекращались и ежедневные утомительные «ситуации», так как весь штаб следовал за ним, куда бы он ни направлялся. На нашу обеспокоенность состоянием его здоровья он частенько отвечал: «Легко давать советы взять отпуск. Это невозможно. Текущие решения по военным вопросам я никому, даже на сутки, не могу доверить».

Военное окружение Гитлера было воспитано с младых ногтей в привычке к повседневной работе, и ожидать от них понимания того, насколько Гитлер перенапряжен, не приходилось. Не было этого и у Бормана, наваливавшего на Гитлера слишком много всего. Но даже если бы и не было недостатка в доброй воле, Гитлер сам не делал того, что должен всякий директор фабрики — иметь по каждому из направлений способного заместителя. У него не было не только дельного главы правительства, но и энергичного командующего вермахтом, но и способного командующего сухопутными силами. Он постоянно нарушал старое правило, согласно которому, чем более высокий пост ты занимаешь, тем больше должно у тебя быть свободного времени. Раньше он его соблюдал.

Перенапряжение и одиночество влекли за собой то самое состояние окаменения и ожесточения, мучительной нерешительности, постоянной раздражительности. Решения, которые он прежде принимал почти играючи, он должен был теперь буквально выдавливать из своей опустошенной головы (2). Из спорта мне было знакомо состояние перетренированности. При ее наступлении мы становились унылыми, раздраженными и теряли нашу гибкость, превращались в почти автоматы и даже передышка казалась ненужной и мы все рвались тренироваться еще и еще добиваясь все меньшего. И духовное напряжение может выливаться в своего рода перетренированность. В тяжелые военные времена я мог сам по себе наблюдать, как мысль продолжает механически крутиться, отметая свежие и быстрые впечатления, вокруг одних и тех же принятых в отупении решений.

То, как Гитлер в ночь 3-го сентября 1939 г. незаметно и тихо покинул затемненную Рейхсканцелярию, чтобы отправиться на фронт, оказалось в свете последующего многозначительным началом. Его отношение к народу изменилось. Даже редкие, с интервалами во многие месяцы, контакты с массой стали иными: энтузиазм и настрой народа на воодушевление угасли так же, как и его дар гипнотически-суггестивно овладевать им.

В начале 30-х гг., во время последних битв за власть Гитлер «зарвался» по меньшей мере так же, как и на втором этапе войны. Тогда в дни внутренней опустошенности он получал, вероятно, от своих выступлений перед массами больше энергии и мужества, чем должен был отдавать от собственных сил их участникам. Даже между 1933 и 1939 г., когда его положение сделало жизнь вполне приятной, он на глазах расцветал, когда на Оберзальцберге мимо него дефилировала ежедневная процессия восторженных поклонников. В довоенное время демонстрации были для него своеобразным импульсом, занимали в его жизни немалое место. После них он был подтянутее и увереннее в себе, чем когда-либо.

Круг его личного общения в ставке — секретарши, врачи и адъютанты — был, вероятно, еще менее вдохновляющим, чем до войны на Оберзальцберге или в Рейхсканцелярии. Здесь он не имел дело с людьми восторженными, почти теряющими дар речи от волнения. Повседневное общение с Гитлером — я это