Хулия недоверчиво выпятила нижнюю губу. Слова так и жгли ей рот.

— Я не могу верить тебе, Сесар. Больше не могу.

— Тот факт, веришь ты мне или нет, дражайшая моя, ничего не меняет. — Он пожал плечами, как бы смиряясь со своей судьбой; казалось, разговор начинал утомлять его. — Сейчас уже все равно… Главное то, что это была не ты, а Макс. Из-за двери я слышал, как он бормочет. «Менчу, Менчу», охваченный ужасом, но закричать он так и не осмелился, негодяй. К этому моменту я уже обрел спокойствие. У меня в кармане лежал известный тебе стилет — тот, работы Челлини. Сунься Макс шарить по комнатам, он самым дурацким образом заполучил бы его себе в сердце: раз — и все. Если бы он открыл дверь ванной, то и пикнуть бы не успел. К счастью для него, а также и для меня, ему не хватило храбрости начать разнюхивать, и он предпочел удрать — так и скатился кубарем по лестнице. Мой герой.

Он остановился, чтобы вздохнуть, на сей раз безо всякой рисовки.

— Этому он и обязан тем, что еще жив, остолоп этакий, — прибавил Сесар, поднимаясь с кресла; казалось, он сожалеет о том, что Макс пребывает в столь добром здравии. Встав, Сесар взглянул на Хулию, затем на Муньоса, которые продолжали молча смотреть на него, сделал по комнате несколько шагов, заглушаемых мягким ковром. — Мне следовало бы поступить, как Макс: скорее унести ноги, поскольку неизвестно было, не появится ли с минуты на минуту полиция. Но мне помешало то, что можно было бы назвать вопросом моей чести художника, так что я оттащил Менчу в спальню и… Ну, в общем, ты знаешь: немного подправил декорации, потому что был уверен, что счет за все отправят Максу. На эти дела у меня ушло минут пять.

— Зачем тебе такое понадобилось проделывать, ну, с этой бутылкой? Это ведь не было необходимо. А просто отвратительно и ужасно.

Антиквар прищелкнул языком. Остановившись перед одной из висящих на стене картин — «Map» Луки Джордано, он смотрел на него с таким выражением, как будто не он сам, а этот бог, закованный в блестящие пластины своих средневековых лат, должен был дать ответ на вопрос Хулии.

— Бутылка, — пробормотал он, не оборачиваясь, — это был дополнительный штрих… Порыв вдохновения, осенившего меня в последнюю минуту.

— Который ничего общего не имел с шахматами, — уточнила Хулия звенящим и резким, как лезвие бритвы, голосом. — Скорее это было сведение счетов. Со всем женским полом.

Антиквар, не отвечая, продолжал безмолвно созерцать картину.

— Я не слышу твоего ответа, Сесар. А ведь ты обычно отвечал на любые вопросы.

Он медленно повернулся к ней. На сей раз его взгляд не просил о снисхождении и не поблескивал иронией: он был далеким, непроницаемым.

— Потом, — произнес наконец антиквар каким-то отсутствующим тоном, точно и не слышал слов Хулии, — я напечатал на твоей пишущей машинке следующий ход, завернул в газету картину, уже упакованную Максом, и вышел с ней под мышкой. Вот и все.

Он проговорил это нейтральным, лишенным всяких интонаций голосом, как будто этот разговор уже не представлял для него ни малейшего интереса. Но Хулия отнюдь не считала вопрос исчерпанным.

— Зачем было убивать Менчу?.. Ты ведь приходил ко мне, как к себе домой, мог в любое время войти и выйти. У тебя был миллион других способов украсть картину.

Эти слова снова вызвали искру оживления в глазах антиквара.

— Мне кажется, принцесса, ты стараешься придать краже фламандской доски слишком уж большое значение. А на самом деле это была просто одна из деталей, потому что во всей этой истории одно дополняет другое. — Он задумался, ища подходящие слова. — Менчу должна была умереть по нескольким соображениям: некоторые из них сейчас называть не стоит, а некоторые — просто необходимо. Скажем так: одни из них чисто эстетического порядка — вспомни, как наш друг Муньос с удивительной проницательностью обнаружил связь между фамилией Менчу и ладьей, съеденной на доске, другие более глубоки… Я организовал все это, чтобы освободить тебя от всех ненужных влияний, от всего того, что связывало тебя, приковывало к прошлому. Менчу, к своему несчастью, со своей врожденной глупостью и вульгарностью, была одной из этих цепей — так же, как и Альваро.

— А кто дал тебе право распоряжаться жизнями и смертями?

Антиквар усмехнулся: так, наверное, мог усмехнуться Мефистофель.

— Я сам дал себе это право. Я сам. И прости, если это звучит чересчур дерзко… — Тут, казалось, он вспомнил о присутствии шахматиста. — Что касается остальной части партии, у меня было мало времени… Муньос шел по моему следу — как говорится, дышал мне в затылок. Еще пара ходов — и он просто указал бы на меня пальцем. Но я был уверен, что наш дорогой друг не станет вмешиваться, пока не будет абсолютно убежден в своей правоте. С другой стороны, он уже точно знал, что тебе не грозит никакая опасность… Ведь он тоже художник в своем роде. Поэтому он позволил мне продолжать действовать, пока сам искал доказательства, которые подтвердили бы его аналитические выводы… Верно я говорю, друг мой Муньос?

Шахматист вместо ответа медленно кивнул. Сесар тем временем, приблизившись к столику, на котором стояли шахматы, несколько секунд разглядывал их, потом осторожно, как будто она была стеклянной, взял белую королеву и долго смотрел на нее.

— Сегодня вечером, — наконец заговорил он, — когда ты работала в мастерской музея Прадо, я явился туда за десять минут до закрытия. Немного походил по залам первого этажа и сунул карточку за раму картины Брейгеля. Потом зашел в кафе выпить кофе, некоторое время подождал и позвонил тебе. Больше ничего. Единственное, чего я не мог предвидеть — это что Муньос разыщет в пыли клубной библиотеки этот старый шахматный журнал. Я и сам-то забыл о его существовании.

— Кое-что не сходится, — проговорил вдруг Муньос, и Хулия удивленно обернулась к нему. Шахматист, склонив голову к плечу, пристально смотрел на Сесара, и в глазах его горел огонь требовательного интереса, как когда он сосредоточенно разглядывал доску, просчитывая возможные последствия оказавшегося не слишком убедительным для него хода. — Вы блестящий игрок; в этом я с вами согласен. Или, по крайней мере, вы обладаете всеми качествами, чтобы быть таковым. Но все же я не верю, чтобы вы сами смогли сыграть эту партию так, как сыграли… Ваши комбинации были слишком совершенны, просто немыслимы для человека, сорок лет не прикасавшегося к шахматам. В этой игре важны практика, опыт; поэтому я уверен, что вы солгали нам. Или вы много играли за эти годы, или теперь кто-то помогал вам. Я сожалею, что мне теперь приходится ранить ваше тщеславие, Сесар. Но у вас есть сообщник.

Никогда еще между ними не возникало такого длительного плотного молчания, как то, что воцарилось вслед за этими словами. Хулия растерянно смотрела на обоих, не в силах поверить тому, что сказал Муньос, Но когда она уже почти открыла рот, чтобы крикнуть, что все это — гигантская чепуха, она увидела, как Сесар, чье лицо обратилось в непроницаемую маску, вдруг иронически поднял бровь. Улыбка, появившаяся затем на его губах, была улыбкой признательности и восхищения. Антиквар сложил руки на груди, глубоко вздохнул и сделал утвердительное движение головой.

— Друг мой, — проговорил он медленно, растягивая слова. — Вы заслуживаете гораздо большего, чем быть просто никому не известным шахматистом, который приходит по субботам и воскресеньям в клуб своего квартала, чтобы сыграть партию-другую. — Он повел правой рукой в сторону, будто указывая на присутствие кого-то, кто все время находился рядом с ними, скрытый тенями, окутывающими комнату. — Действительно, у меня есть сообщник. Есть, и я признаю это, хотя в данном случае он может считать себя в полной безопасности, вдали от карающей руки правосудия. Хотите знать, как его зовут?

— Надеюсь, вы мне это скажете.

— Разумеется, скажу, потому что не думаю, что это сильно повредит ему. — Он снова улыбнулся, на этот раз шире, чем раньше. — Надеюсь, вы не обидитесь, мой уважаемый друг, что я припас для себя это маленькое удовольствие. Поверьте, весьма приятно убедиться, что все-таки вы не сумели докопаться до всего. Вы не догадываетесь, о ком идет речь?

— Должен признаться, нет. Но я уверен, что не знаю его.

— И вы совершенно правы. Его зовут Альфа ПС-1212; это персональный компьютер, работающий со сложной шахматной программой, предусматривающей двадцать уровней игры… Я приобрел его на следующий день после того, как убил Альваро.

В первый раз за все то время, что она знала Муньоса, Хулия увидела, как его лицо выразило удивление. Огонек в его глазах погас, рот приоткрылся.