Спокойствие, и только спокойствие. Сейчас мне, как никогда, нужно сохранять душевное равновесие.

– Будь дома, – шепчу я, надеясь, что именно сегодня Коннор решил поспать подольше.

Раздается два монотонных гудка, какие бывают только в международных и, следовательно, дорогих – разговорах. Тут он поднимает трубку, я напрягаю слух, закупив губу, и вдруг – мне отвечает женщина.

– Алло, – вяло произносит она. – Я вас слушаю.

Какой ужас: кровь стынет в жилах – такое чувство, что я сейчас разобьюсь на миллион крохотных осколков. И тут до меня доходит: ну конечно, эта глупая кривляка все перепутала, соединила меня не с тем номером. Из горла вылетает сдавленный смешок.

– Ой, простите, вообще-то я звонила в номер 224В, но, видимо…

– Это номер 224В.

Ничего не понимаю: вылупилась в блокнот у телефона, где когда-то бездумно нацарапала его номер на исписанном каракулями листе.

– Э-э, вероятно, здесь какая-то ошибка, – а у самой уже колени подгибаются, – я ищу Коннора Маклина.

Легкие будто слиплись – дышать не могу, во рту пересохло – ни слова не вымолвишь. На другом конце провода молчат: девушка зевает.

– Да, это номер Коннора Маклина, только его сейчас… Ой-ля, подождите-ка, это, случаем, не Энджел?

Я роняю трубку, перед глазами плывут красные круги, а в голове все звучит ее эссекский говорок. Нет, только не это! Коннор не мог так поступить со мной – это нечестно. Я оцепенела, не в силах пошевелиться, но в следующий миг меня словно тряхнуло: рывком хватаю трубку и ору, чуть не плача:

– Да, это Энджел. А вот ты, интересно, кто?

Но в трубке только короткие гудки.

Из колонок льются сладкие голоса упоенных любовью Николь Кидман и Робби Уильямса – я на вечеринке, данной Дидье в честь нашего интервью. Ишь, заливаются соловьями! Гнать в шею того, кто у них здесь музыку крутит, вот что я вам скажу. Неужели нельзя поставить что-нибудь разрушительное: о смерти и ненависти. Особенно к обитателям номера 224В.

– Парни, – бормочу я, указывая на одну из колонок. – Они только место зря занимают.

– Ну не знаю, я бы так не сказала, – надувает губы Кери, игриво поглаживая ногой пах своего ухажера, фотографа.

Такое чувство, что я его уже где-то видела, но в подобном состоянии совершенно не в силах соображать. Кери назвала его то ли Джеймсом, то ли Джеффом или другим столь же невыразительным именем, и с тех пор Джеймс или Джефф произнес всего одно слово: «Привет». У дуралея вполне сносное лицо, но уж очень закрепощен – деревянный, как Пиноккио. Видно, как я уже сказала, подарки у него дорогие.

– Выкинь ты его из головы хоть ненадолго, – упрашивает Мег. – Я тебе клянусь, этому происшествию найдется самое невинное объяснение. Ведь правда, Кери? – Последние слова она прошипела, точно гадюка, которой наступили на хвост каблуком-шпилькой.

Воображала изучает свои ноготки с французским маникюром и пожимает укутанным в шифон плечиком. Это практически единственное, что она удосужилась прикрыть. Похоже, мадам забыла платьице дома. Откровенный наряд – это еще мягко сказано.

– Ах, не знаю. Объяснение, конечно, будет. А вот невинное или нет – уже другой вопрос.

– Но ты же сказала… – начинает Мег, дергая подругу за локоть.

Та ловко вывертывается и отряхивает рукав, точно пытаясь избавиться от микробов.

– Я ничего не говорила, Меган. И ты не скажешь.

– Да? – Я икаю, покачиваясь на высоком табурете у стойки бара. – Вы о чем тут болтаете? И когда же, наконец, эти влюбленные голубки заткнутся?

Показываю два пальца диджею, который только что подвергнул мои уши испытанию «Снова вместе»,[113] – мол, «какой же ты гад!». Какая пакость! Я же только что перестала плакать, он опять хочет, чтобы у меня глаза раздулись как рыбы-собаки?

Вечеринка, как бы я выразилась, будь у меня настроение получше, – «полный отпад». Мы разместились в каком-то частном заведении в центре города; где конкретно – сказать не могу. Я плакала всю дорогу, с тех самых пор, как нас забрали с Байрс-роуд. Короче говоря, здесь музыка и масса народу – и даже кое-кто из штурмовиков расстался-таки со своими шлемофонами и распустил шевелюры – танцплощадку полировать. Да нет, на самом деле тусовка отличная подобралась, а Дидье – так тот вообще светлячком ходит, от гордости так и сияет: как же, не шутка – первое интервью на английском на ура отработал.

Самое печальное – все это развлечение устроено и в мою честь, а мне, как назло, сейчас совсем не до веселья. Что я забыла среди этих людей? Все веселятся, что-то празднуют – у них радость. А у меня-то как начиналось: стартовала как ракета, но тут бац – поломка, тормози, глуши движки – и шмяк на землю родимую. Так с небес и грохнулась. Вот и напилась еще из-за него. Мало того, что папуля неделю проторчал в больнице по вине все того же зеленого змия, так еще и я по его стопам… Никуда не годится. Вот сижу теперь и изнываю от мук совести. Пойти бы сейчас домой. Как говорится, дом там, где твое сердце. А мое, по всей видимости, осталось на полу у телефона, разбитое вдребезги. Надо бы кусочки подобрать завтра, когда проснусь тридцатилетней, обманутой и никому не нужной.

– Завтра проснусь тридцатилетней, ик, обманутой и никому не нужной, – говорю я, еле ворочая языком и пытаясь сползти с неправдоподобно высокого табурета. – Так что все, ик, tres bien.

Мег подхватывает меня в тот самый миг, когда я на нее заваливаюсь.