Многие жильцы, не имея сил вынести умерших на улицу, вытаскивали их на площадку и оставляли в надежде, что потом они будут подобраны девушками из комсомольско-спасательных отрядов.

Еще три мертвеца лежали на площадке первого этажа. При всем желании она не могла обойти умерших они лежали на самом ходу. Наконец она открыла парадную дверь.

Лицо ожгло морозным воздухом, захватило дыхание. На улице светло: невдалеке горел пятиэтажный дом. Точнее, догорал уже третьи сутки. Его никто не тушил: воды не было. Багровые языки пламени выплескивались из черных проемов нижних окон, лениво лизали стены.

Да разве горел один дом? Небо над городом малиновое от многочисленных пожаров. С декабря они стали привычными. Не привлекая внимания, дома горели в полном безлюдье. Что особенного в их гибели, когда везде умирали тысячи людей — тихо, незаметно, как-то обыденно…

По тропинкам, протоптанным в глубоком снегу, вдоль сугробов брели люди, закутанные кто во что. Как безукоризненно выверено каждое их движение — так трудно им двигаться! Люди несут себя, словно тончайшую, хрупкую вазу. И неспроста. Упадешь — смерть неизбежна: подняться сил не будет. Идущие следом вряд ли смогут помочь — сами едва переставляют ноги, того и гляди, свалятся.

На тропинке Сандра не раз перешагивала через тела упавших и затвердевших в самых причудливых позах людей. Некоторые сидели, привалившись спиной к заиндевелым стенам. Иные лежали на боку, подогнув к груди ноги и обхватив плечи руками в тщетной попытке согреться.

У закрытой булочной уже тянулась очередь, человек тридцать. Было непонятно, как, истощенные голодом, они могли тут стоять в тридцатиградусный мороз? Как вообще не замерзли? Но, сгорбясь, сгрудившись, прижавшись друг другу, люди терпеливо ждали. Спросив: «Кто последний?» — Сандра встала за старичком, закутанным в клетчатый плед.

Не прошло и пяти минут, как она почувствовала — пальцы в рукавицах коченеют. Почему-то именно пальцы рук зимой оказались особенно восприимчивы к холоду. Они давно безобразно распухли, покраснели, на сгибах потрескались, и сгибать их было мучительно.

Морщась, она сняла рукавицы и начала массировать пальцы, пытаясь дыханием согреть их. Вроде немного полегчало, но начали застывать ноги. Ступни сводило такой болью, что лишь усилием воли Сандра удержалась от слез. И все же она охнула.

Старичок, за которым она стояла, обернулся:

— Ноги замерзли? Да ты, бабушка, не стой столбом, обезножеешь совсем. Потопай, потопай!

— Не могу, дедушка. Ноги деревянные, не слушаются.

— А у меня каменные? — возмутился старичок. — Ты через «не могу», как я. И потом, какой, к черту, я тебе дедушка? Мне же шестнадцать!

Только теперь Сандра рассмотрела, что глаза у «старичка» молодые. Лишь лицо восковое, с острыми скулами и заостренным носом. Оно и ввело в заблуждение.

— И я не бабушка: мне девятнадцать, — сказала Сандра.

— Тогда не кисни. Будем знакомы Вадик А тебя?

Сандра не успела ответить. Короткий свист — и на противоположной стороне улицы, немного в стороне, взметнулся куст оранжевого пламени — ударил снаряд. По стенам домов стегануло градом осколков!

Каким-то образом очередь не задело. Она качнулась, но продолжала стоять. Никто не хотел терять свое место.

— Проснулись, собаки фашистские! — выругался Вадик. — Раньше били по трамвайным остановкам, а теперь новую моду ввели — лупят по улицам перед самым открытием булочных.

Еще свист, более пронзительный. Оглушительно рвануло совсем рядом — во дворе! Очередь не выдержала — распалась. Люди заковыляли в разные стороны. Некоторые попытались даже бежать — откуда и силы взялись.

— К парадной! — крикнул Вадик, поворачиваясь, чтобы тоже бежать.

— Ни с места! — закричала ему Сандра. — Это «вилка»! Ложись!

— Какая вилка?

— Батарея даст залп на поражение! — крикнула Сандра и, толкнув Вадика в сугроб, упала сама.

В тот же миг близко, на их стороне улицы, полыхнуло колючим пламенем. Громоподобный удар! Воздух над головой, визжа, пробуравили сотни осколков, кося тех, кто шел или стоял. И сразу еще разрыв, еще!

Крики ужаса, мольбы о помощи, стоны раненых — и черные, неподвижные тела убитых на снегу, озаренном багровым светом пожара, медленно оседающая снежная пыль от сбитых взрывной волной снежных козырьков с фасадов домов, едкий смрад сгоревшей взрывчатки…

— Ну, старуха, ты меня удивила! — поднимаясь и отряхивая снег, уважительно сказал Вадик. — Ты кто, артиллерист? — И, не дожидаясь ответа, поспешил занимать новую очередь.

Едва снаряды стали рваться в соседнем квартале, уцелевшие после артналета, перешагивая через убитых, устремились к заветной двери булочной, чтобы поспеть первыми.

Оплакивать сраженных, стоя над ними, у них не было ни времени, ни сил, ни слез. На каждом, кто уцелел, лежал тяжкий груз ответственности за жизнь близких, для которых лишний час ожидания хлеба мог стать роковым.

Понимая это, Сандра не осуждала торопившихся к булочной за жестокость. Но сама-то она осталась вместе с подоспевшими сандружинницами носить раненых в ближайший подъезд. Раненых было много — женщин, детей, подростков.

Отброшенная взрывной волной к обледенелой стене дома, на снегу умирала девочка лет четырнадцати. И Сережа мог бы оказаться на ее месте! Когда Сандра приблизилась к ней, та, уходя в небытие, плохо повинующимся языком прошептала:

— Хлеб… мамочке и братику отнесите… Не встают они… Карточки…

Да, немецкие артиллеристы должны были радоваться. Не зря из теплых блиндажей вылезли на мороз. Их снаряды сегодня опять поразили цель…

Наконец-то Сандра получила хлеб: 400 граммов на свою рабочую карточку и по 250 на карточки Сережи и Кати. Целое богатство! Хлеб был почти естественного цвета, ноздреватый и духовитый. Совсем не такой выдавали в декабре и начале января. Тогда это была похожая на оконную замазку масса черно- зеленоватого цвета, сырая настолько, что сожми покрепче — потечет вода! Выпекали-то его из целлюлозы, отрубей, жмыхов, горчичной дуранды с минимальным добавлением муки.

Сейчас хлеб — почти настоящий. Как люди радовались ему! Дрожащими пальцами брали, тщательно заворачивали в тряпицу — крошечку б не обронить! — поспешно прятали за пазуху.

Здесь, в булочной, никто не решался утолить свой голод. Каждый знал: стоит откусить кусочек — и тогда не остановить себя, в минуту вся пайка будет проглочена! Нет, надо подождать до дома.

Каких усилий воли это стоило! Сколько раз она боролась с искушением съесть маленький довесок, как, например, сейчас… Скорее, скорее домой!..

Когда Сандра входила в комнату, Катя обычно восклицала: «Ура, ура! Тетечка Сандра поесть принесла!» Они растапливали печурку, почему-то называемую «буржуйкой», садились вокруг. Начиналось священнодействие. Она делила хлеб в привычной последовательности: на утро, на обед и на вечер. Потом из утреннего кусочка сушила сухарики — так хлеб делался вкуснее — и крошила их в горячую воду. Так было немного сытнее.

На этот раз Сандру встретила тишина. Сердце сжалось недобрым предчувствием.

— Катенька, я хлебца принесла! — крикнула она. Девочка не ответила. Сандра торопливо зажгла коптилку.

Дети на кроватях. Прислушалась: вроде бы дышат.

«Фу-ты, — перевела дух Сандра, — как я испугалась!»

— Ребятки, быстренько к столу, — позвала она. — Сразу будем завтракать и обедать!