Выпало два и четыре.

— Сыграем? — все с той же улыбочкой предложил Гольба.

В лице Гочи появилось что-то, если можно так выразиться, барановоротное. Рот бессмысленно приоткрылся, глаза забегали. Он явно ждал чего-то совсем другого. Впрочем, надо честно признать: я тоже. Зураб между тем продолжал, лихо раздувая усы:

— Десять партий, на «американку». Условия такие: мне надо выиграть восемь, тебе — две, ничьи не в счет. Давай, не трусь!

Теперь и Гоча наконец улыбнулся в ответ. Сначала в улыбке была осторожная недоверчивость: шутит дядя? Потом в ней скользнуло хитрованское торжество: восемь к двум — вот это фора! Робкая рука его протянулась над столом и сгребла «зари», уже откровенно блеснули мелкие зубы.

— На «американку»?

— На «американку»!

Гоча хорошенько потряс кости в ладонях и размашисто выкинул на стол. Четыре и пять.

Гольба сосредоточенно взял «зари» в щепотку тремя пальцами, катнул недалеко. Пять и шесть.

— Считай! — кивнул он мне, и я, так и не поняв еще, на что он рассчитывает, но уже включившись в его игру, громко и уверенно объявил:

— Один — ноль!

Гоча выкинул один и шесть. Зураб — шесть и шесть. Гоча тоже попытался кинуть тихонько: два и четыре. Зураб — шесть и пять.

Когда я, не веря своим глазам, объявил: «Семь — ноль», у Гочи пылали щеки, а на верхней губе среди пробивающихся усиков блестели капельки пота. Неверной рукой он последний раз потянулся к костяшкам, и в этот момент Гольба прикрыл их своей ладонью.

— Стоп! — сказал он. — Тайм-аут. А то ты сейчас проиграешь мне «американку» — и что я буду с ней делать? Если только заставить тебя влезть на этот платан и оттуда прокукарекать на всю Абхазию? Вот он я какой, Гоча Ахуба, смотрите на меня, проиграл — плачу! А, нравится?

Парень засверкал глазами, у него на скулах заходили желваки.

— Ты зубы-то не сжимай! — жестко и насмешливо продолжал Гольба. — Лучше скажи: узнаешь, чьи это «зари»?

Гоча во все глаза глядел на кости. Наконец произнес неуверенно:

— Зазы?…

— Молодец! — похвалил Гольба. — Ну, а раз узнал, тогда продемонстрируем маленький опыт, хорошо известный нам из курса физики за седьмой класс средней школы.

С этими словами он вытащил из кармана магнит — металлическую дугу, одна половина которой была выкрашена в красный цвет, другая в синий. Я, кажется, уже обо всем догадался. Гоча определенно нет.

Гольба поднес магнит к «зари». Костяшки легко встрепенулись, подскочили вверх и прилипли.

— Вуаля! — сказал Зураб и перевернул магнит. Прямо на нас смотрели две шестерки.

— Заза вплавил кусочки металла в пластмассу, там, где единичка и двойка, а потом опять закрасил их краской, — деловито объяснял Гольба, но я не был уверен, что Гоча его слышит, такой у него был потерянный вид. — Дальше дело техники. Я, например, за один вечер научился бросать так, чтобы все время были пятерки с шестерками. Игра — тот же спор. А в споре, как известно, часто бывает, что один глупец, другой подлец. Неприятно, конечно, чувствовать себя глупцом… Так сколько Квициния выиграл у тебя таким способом?

Гоча молчал, разглядывая сучок на поверхности стола.

— Парень, — сказал ему тогда проникновенно Зураб. — Запомни: чем прикидываться дураком, лучше прикидываться умным. Заза у всех вас брал фору, только вы про это не знали. Ну?

— Восемьсот… — начал Гоча и дал петуха. Прокашлялся и сипло повторил: — Восемьсот рублей.

— Где взял? — строго спросил Гольба.

— Бифоник продал. «Хитачи»…

— Как объяснил родителям?

— Сказал — украли…

— Ну что ж, — подытожил Зураб, открывая блокнот. — Теперь давай поговорим о тех, кто еще проигрывал Зазе…

— Бух! — выдохнул Кантария два часа спустя, увидев записи Гольбы. — Вот этот вьюнош, Русик Матуа, был последним, с кем видели Квицинию. В десять вечера, около кафе «Ветерок». Они о чем-то спорили, громко ругались.

Он продолжал изучать список и наконец снова издал свое «Бух!».

— У нашего Зазы губа была, оказывается, не дура! Ты только посмотри, Зурико! Шесть человек — но какие люди! Я не мальчишек имею в виду, я про родителей говорю. Смотри. — Он принялся, глядя в список, загибать пальцы: — Директор гастронома — раз! Заведующий производством в хинкальной — два! Мастер на станции обслуживания автомобилей — три!

— А кто у этого Русика родители? — поинтересовался я.

— Раньше Харлампий Матуа шашлычником был, — ответил Нестор. — Шашлыками в Эшерах торговал. Потом уволился. А сейчас, говорят, пошел рабочим на ремонтный завод. Но что-то не очень в это верится…

Я слушал его и думал вот о чем. Оказывается, до того, что Циала Абасовна стыдливо боялась сказать своим ученикам, они давным-давно дошли собственным умом. И даже сделали кое-какие выводы.

Наверное, я смотрел умоляюще, потому что меня все-таки взяли с собой на совещание к Абуладзе. Просторный кабинет начальника угрозыска республики удивил тем, что в нем не было решеток на окнах. Как же так, ведь сюда, вероятно, приводят опасных преступников? Да и положено, кажется… Когда я спросил об этом потихоньку Епифанова, он округлил глаза и сказал:

— Преступник от Котэ убежать не может. Наш начальник их гипнотизирует. Как кроликов.

Так я и не понял, серьезно он говорит или шутит.

Гольба и Кантария докладывали о результатах своей работы. Зураб сухо, как-то серо и невыразительно рассказал про нашу встречу с Гочей Ахубой: «Побеседовали… Дал фамилии ребят, с которыми играл Квициния…» Мне даже стало слегка обидно. Ведь какой тонкий и точный ход, беспроигрышный во всех смыслах, нашел он с этим парнем! Ах, была б моя воля, как бы я сейчас доложил его Абуладзе! Уж я бы, будьте спокойны, нашел способы, как сделать это поэффектней, чтобы ни одна творческая находка даром не пропала. И тут мне в голову пришло, что в том-то и есть между нами разница: моя работа — покрасивей описывать, его — находить беспроигрышные ходы. Слушая потом доклад Нестора про то, как «нашли двух свидетелей, которые видели Квицинию и Матуа в одиннадцатом часу возле кафе „Ветерок“», я пытался себе представить, что за этим стоит. Сколько встреч, разговоров, быть может тех же «тонких ходов» — и все пусто, пусто, пусто… Чтобы потом можно было сообщить одной фразой: нашли двух свидетелей.

Кантария закончил говорить, но не садился. Он переминался с ноги на ногу, желая, видимо, что-то добавить.

— Тут еще вот какое дело, Котэ Владимирович. Серго Каличава бузит…

Абуладзе поднял на него каменное лицо, сдвинув брови. Я увидел взгляд — такой тяжелый, что, казалось, он с трудом отрывает его от стола, взгляд, которым, наверное, можно было бы крушить головы врагов, как некогда в горах Сванетии крушили их своими дубинками далекие предки начальника угрозыска. Мне стало понятно теперь, что имел в виду Епифанов, и я подумал: окажись сейчас перед Котэ Владимировичем неведомый Серго Каличава, он немедленно перестанет бузить, что бы ни имел в виду под этим словом Кантария.

— Люди говорят, — объяснил Нестор, — Серго поклялся, если милиция не поймает, сам отомстить убийце. — И добавил, словно оправдываясь: — Он ведь Квицинии родственником доводится.