«От смеха», — решает вначале Бауэр, но, присмотревшись, замечает: мальчик корчится от боли.

— Как ножом, ножом режет, — шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

— Уууцмий я-а-вился!

— Не запылился, — ворчит Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулаки — это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за жестом сейчас же последуют слова: или я вас продам в рабство.

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

— Я дарую вам свободу, неблагодарные твари! — орет владыка.

И вдруг студент Михайлов низко кланяется:

— Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

— Благодарствуем, о великий и могучий уцмий... Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

— Мы так радеем о вашем успехе. Лучших послов к Кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, Эмир Гамза послов нигде не сыщет.

Горбоносое, острое лицо владыки постепенно округляется:

— Я рад, что вы довольны моим гостеприимством. Ты лучше скажи, — эмир Гамза тычет плеткой в Федьку, — как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

— Умирает, — тихо отвечает Федька. — Умирает господин. Вы бы ему барана дали...

— Ба-ра-на?! — хохочет эмир Гамза. — Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Бауэр вовремя закрывает казачку рот.

— Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят: трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он и правда не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр... знахарь... он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощание и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

— Входи, входи, Федя...

Казачок по голосу чувствует: Самуэль Готлибыч рад.

Федька рад тоже.

— Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?..

После некоторого молчания казачок вспоминает:

— Уцмий барана обещал.

— Барана? — Гмелин откашливается. — Врет он, Федька, насчет барана. Врет. Ну, а лекарства как?

— Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет, так и доставит, значит.

— Федя! — неожиданно говорит Гмелин. — А тебе меня жалко?

— Вы скоро поправитесь, Самуэль Готлибыч. Вот мы с вами через горы и в Расею.

— Читай вот...

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина:

— «...Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует — не знаю».

— Письмо-то видишь какое... — Гмелин опять натужно кашляет. — А в Кизляре не больно хлопочут. Прошло уже семнадцать дён, а ответу идти всего семь. Понимаешь?

— Понимаю... Ироды они!

— Ну, ну будет. — Гмелин поднимает голову и строго грозит пальцем. Ты у меня смотри, Федя. Говори, да не заговаривайся. Кизлярский комендант — честный и благородный офицер.

— А если они благородные, почему о вас забыли? Ханов чужих говорить прислали, отчего уцмий еще пуще разозлился. Третьего дня я сам слышал, как он говорил, что не только нас, но и всех российских людей, через его владения проезжающих, ловить и удерживать будет.

Гмелин машет рукой:

— Да ты что-нибудь перепутал, Федька. Не от уцмия ты это слышал, от меня. Помнишь, я диктовал письмо, а ты писал.

— Запамятовал, Самуэль Готлибыч. Теперича вспомнил. Там еще дальше: «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему остались две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство».

— Верно, — кивает Гмелин. — Только не в рабство. Просто я умру, а уцмий зароет меня где-нибудь на собачьем кладбище.

— Не дадим! Не дадим!.. — кричит Федька.

На его крик входит Михайлов:

— Что тут происходит?

— Да вот, Федька воюет! Рыцарь!

— А как же, — Михайлов хлопает казачка по плечу. — Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.

Гмелин хмурится:

— Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованные?

— Как ворованы? — вспыхивает Федька. — Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.

Наступает тягостное молчание.

Затем путешественник спрашивает:

— Михайлов, вы любите орган?

— Не знаю... — пожимает плечами студент.

— А я вот люблю, — мечтательно произносит Гмелин. — Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах... запах соснового бора. Ууу... — гудят сосны. Плохо, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.

— Бог даст — все уладится, — восклицает Михайлов, — и в скорейшем времени мы будем поспешать в Россию...

«Родина! Где она? Там, где ты умер? Или там, где ты родился? Или там, где ты жил?» — рисовальщик Бауэр думает сейчас об этом. Его начальник родился в Германии, жил в России, умер в Персии. Олеандровый венок украшает чело ученого, а в руках у него персидская роза. Роза уже поблекла.

Бауэр смотрит на цветок.