— Пока нет, но, насколько мне известно, над созданием реактивных двигателей работают Уиттл и Гриффит в Англии, Ледок — во Франции, Цандер, Победоносцев, Люлька, Меркулов — в России... Кстати, именно Россия, очевидно, продвинулась в этой работе особенно далеко...

Но что-то мешало Гитлеру относиться всерьез к «детской коляске».

— Кажется, вы были удостоены в прошлом году Национального приза за искусство и науку?

— Да, мой фюрер.

— Вместе с Мессершмиттом, — подсказал Удет.

Гитлер протянул Хейнкелю руку:

— Благодарю, доктор. Вашу машину мы поставим в Музей авиации.

Гитлер действительно сдержал слово. «Хе-176» вместо ангара перекочевал в Музей авиации и сгорел во время бомбежки Берлина. Но через шесть лет после этого события...

— Господин директор, вас вызывает Берлин.

Мессершмитт поднял тяжелую черную трубку, поворочал языком. Так делает спринтер перед стартом.

— Мессершмитт слушает... А, это вы, Пауль!.. Я это предчувствовал. Вот как! Понимаю... Вполне официально? Рад. Жду... Ценю... До свидания.

Мессершмитт положил трубку, легко («окрыленно», записал бы его секретарь) поднялся с кресла, подошел к огромной, во всю стену, витрине. За невидимым — ни пылинки — стеклом выравнялись, как на параде, призы — массивные литые кубки с немецких ярмарок, элегантные статуэтки парижских эспо, фарфоровые, с позолотой, вазы итальянских и швейцарских мэрий, кожаные тисненые бювары — свидетельства о рекордах. «Вся жизнь на ладони», — с удовольствием подумал Мессершмитт, вышагивая вдоль витрины.

Он взял в руки последний, самый ценный, отобранный у Хейнкеля кубок — за мировой рекорд скорости — 755 километров в час. Рекорд, установленный на его лучшей модели — «Ме-109Е» — каких- нибудь четыре месяца назад.

«И все это только прелюдия, красивая прелюдия, не больше, — подумал Мессершмитт. — Настоящая авиация лишь зарождается. И первое слово все-таки скажу я».

Он позвонил секретарю и попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.

Вилли Мессершмитт старался казаться угрюмым, при разговоре он глядел на собеседника исподлобья. Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, с крупными угловатыми чертами лица конструктор вызывал невольную робость у своих служащих.

Увидев в 1910 году первый аэроплан Блерио, он поклялся научиться делать такие же самолеты. Мессершмитт голодал, клянчил деньги у богатых фабрикантов, учился, терпел неудачи, но шел напролом. Мастерская, заводик, завод, концерн... «Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим громом труб ответь, за тебя мы хотим умереть...» Теперь тысячи пилотов с этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.

Четыре года назад сошел с конвейера «Мессер-шмитт-109» — самый удачный истребитель из всех построенных ранее. Но воздушные бои в Испании заставили конструктора улучшать машину. Требовалась скорость — Мессершмитт установил двигатель «Даймлер-Бенц» мощностью 1100 сил. Усилил вооружение, заменив мелкокалиберный пулемет на автоматическую пушку.

Но когда в пикировании «Мессершмитт-109Е» попал во фляттер[22] , конструктор впервые понял, что поршневой самолет исчерпал себя в смысле возможностей дальнейшего прогресса. Выход из тупика открывал реактивный самолет. Тогда Мессершмитт переманил от Хейнкеля профессора Зандлера — специалиста по реактивной авиации и аэродинамике крыла. В своей фирме он организовал отдел реактивной техники и выделил для него испытательный аэродром в Лехфельде, неподалеку от Аугсбурга. Теперь он ожидал, когда оттуда приедет Зандлер, конструктор и начальник этого отдела.

Профессор Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось, что перед дверью он не без труда придал ему выражение равнодушной заинтересованности. Обычно сутулый, сейчас профессор старался держаться прямо.

«Трусит, — решил Мессершмитт, — трусит, оттого и пыжится. А чего трусит?»

— Послушайте, Иоганн, — начал Мессершмитт, не присаживаясь и не предлагая сесть Зандлеру, — что-то вы давно не приходили ко мне с новыми идеями. Устали? Или не верите в проект?

— Господин директор...

— Вы не уверены в идее или в возможности ее экономного решения? Или вас тяготит отсутствие официальной поддержки?

— Господин директор...

— Или вы боитесь, что нас обгонят?.. Нас обогнали, Зандлер... Обогнали на год, а может, и на два. Вчера, Зандлер, ваш старый приятель доктор Хейнкель добился своего. Он поднял в воздух свой новый истребитель, Зандлер!

— Вы шутите, господин директор! Этого не может быть!

— Почему же, Зандлер? Не обещал ли Хейнкель подождать, пока вы раскачаетесь?

— Господин директор, я убежден...

— Ну вот что, Зандлер, машина, которую испытывает Хейнкель, не вызвала восторга в Берлине. Это просто кузнечик. Прыг-скок. Прыг-скок. Кузнечик, Зандлер. Но это кузнечик с реактивным двигателем. Вот так-то, господин профессор.

— Значит, первое слово уже сказано?

— Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его пока никто не расслышал. Хейнкель, как всегда, поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит. — Мессершмитт позволил себе усмехнуться: — Мне только что позвонил из Берлина адъютант Удета господин Пихт. Нам предлагают форсировать разработку проекта реактивного самолета. Но пока мы не вылезем из пеленок — никаких субсидий! На наш риск. Завтра, Иоганн, вы представите мне вашу, я подчеркиваю — вашу, а не финансового директора, проектную смету.

— Хорошо, я представлю вам смету.

— Идите, Иоганн. Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до начала испытаний о характере проекта не должен знать никто. Я повторяю — никто, кроме инженеров вашего бюро.

— Я полагаю, что господин оберштурмфюрер[23] Зейц по долгу службы...

— Господин Зандлер, что-то я не помню приказа о переводе Зейца в ваше конструкторское бюро.

— Должен ли я понимать это...

— Вы должны торопиться, профессор. За нами гонится История!

— Я свободен? — спросил Зандлер.

— До свидания. Впрочем, а как мы назовем свой самолет?

— Об этом еще рано думать.

— Нет. Мы назовем его сейчас. Чтобы никто пока не знал о нем. — Мессершмитт отмерил несколько крупных шагов по кабинету. — Придумал! Мы назовем его «Штурмфогель»! «Альбатрос»! «Буревестник»! «Буря-птица!»...

Глядя в спину уходящему Зандлеру, Мессершмитт очень явственно представил себе, как десятки конструкторов из разных стран лихорадочно, наперегонки, разрабатывают идею применения реактивной тяги для полетов машин тяжелее воздуха... Десятки конструкторов... И русских в том числе... Русских, которых особенно ненавидел Мессершмитт.

31 августа 1939 года Хейнкель приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане «Хорхер». «По старой дружбе», — сказал Хейнкель.

Удет не нашел сил отказаться. Он пришел в ресторан возбужденный, запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко он вспоминал воздушные моменты былых полетов. Хейнкель вяло поддакивал. Он ждал, когда генерал заговорит о его реактивных истребителях. Но Удет упорно сворачивал с