шлеме, тяжелых горных башмаках и широких коротких штанах, обнажавших колени, он удивил меня своим здоровым видом — вероятно, в период нашего знакомства он еще рос, так был сейчас неузнаваемо крепок, плечист, широкогруд. Мы расцеловались как братья. Я остановил работу и на два дня распустил отряд.

Мы пошли к стоянке… Из большой плетеной корзины он извлекал парижские подарки мне. Милое сердце! Он не забыл моего коротенького замечания когда-то, в один из первых разговоров на пароходе, что я по происхождению полурусский, и выкладывал на стол палатки банки малинового варенья, какие-то коржики, бутылку русской водки скверного французского изготовления, коробочки рижских килек, связки сухой тарани, баночки маринованных грибов, черный окаменевший хлеб, мешочек сухого зеленого укропа.

Я был очень растроган, но, тараща глаза, не мог удержаться от хохота. Нечего сказать — укроп, конечно, превосходная приправа к удаву, жаренному в зловонном масле «кориже», а перед жирафьим рагу как не опрокинуть в рот рюмку русской водки, доведенной почти до температуры кипения, — где же ее охлаждать, когда до ближайшей речки километров двадцать пять!

Мы дали друг другу слово в этот день не касаться ничего тяжелого, мрачного, дурного и отдаться только радостям долгожданной встречи. Мы закатили «лукуллов пир» на удивление и восторг моих ближайших помощников, приглашенных к торжественному столу.

Другим был наш следующий день. Эрнест передал мне некоторые свои записи, и я узнал подлинно чудовищные по своей низости вещи. Уже больше пятидесяти хищнических компаний орудуют во Французской Африке. И самые жадные, жестокие и подлые это: «Горная компания Конго», «Лесная компания», «Санго-Убанга», монополизировавшая добычу каучука, «Общество Верхнего Огуэ» и усиленно поддерживаемое правительством «Общество Батиньоль».

— Вы понимаете, — стискивая сильные кулаки, говорил он, — за один только минувший год в одном только Верхнем Огуэ агентами «Лесной компании» за недоставку назначенного количества каучука убито тысяча сто негров. Но то, что происходит на постройке железной дороги Браццавиль-Черный Мыс, совершенно невообразимо. С 1924 года в Конго идут восстания, люди прогоняют и иногда убивают вербовщиков и разбегаются. Их ловят и с веревками на шее под конвоем ведут на постройку — ведут тысячи километров через бруссу, ведут иных больше года. И люди тысячами мрут по дороге от голода и истязаний. Забирают не только мужчин, но и женщин. Официально негров мобилизуют каждого на два года, но их не отпускают и потом, заставляют строить бараки, мосты, дома для администрации. Когда наконец какой-то небольшой процент выживших отбывает и это беззаконие и отправляется по домам, их перехватывают по дороге агенты тех же компаний и вновь направляют на принудительный труд. Здесь они рубят деревья, подчас столь огромные и тяжелые, иные из которых не в силах поднять сто человек. Негры волокут через лесные дебри эти деревья десятки километров до реки, и тут обнаруживается, что деревья некоторых пород тонут в воде, — их продолжают тянуть вдоль берега. Деревья обычной плотности связываются в плоты, а на мелях и перекатах они вновь разбираются и перетаскиваются вручную. Страшная, подлинно убийственная работа. Знаете, каков точно процент смертности среди рабочих лесных компаний? Тридцать семь процентов! Но только пятая часть мобилизованных, чудом выживших людей добирается в конце концов до своих семей. А знаете, сколько негров умерло от истощения и непосильной работы на постройке этой проклятой дороги Браццавиль-Черный Мыс? Почти двадцать тысяч. То есть почти сто пятьдесят негритянских трупов легло пока что на каждый километр пути.

Он стоял как глыба, широко расставив сильные ноги…

Мы прощались горячо, полные веры в возможность добиться справедливости и сознания необходимости ее добиваться. Эта встреча отметила новый этап в моей колониальной жизни.

Однажды вечером ко мне в палатку пришли мои помощники и взволнованным шепотом сообщили, что по краю разнеслась весть о каком-то негре, пробирающемся ко мне издалека и по каким-то причинам скрывающемся от белых. Через неделю они передали, что путешественник уже приближается к нашей стоянке. А еще через несколько дней, уже глубокой ночью, меня разбудили и сказали, что он здесь.

Откинулась пола палатки, и вошел плечистый сутулый негр, совершенно седой и с выражением глубокого страдания, тоски и горя. Он низко поклонился мне, сказал, что его зовут Мала и что он пришел ко мне с особым поручением. Вдруг он опустился на землю, на скрещенные ноги — вероятно, он был мусульманин, — низко склонил голову и замер. Когда через несколько минут в нетерпении я коснулся его плеча, он поднял лицо, залитое слезами.

— Ушел самый прекрасный человек, когда-либо живший на черной земле! — глухо сказал он. — Он был верным другом наших людей, нашим судьей и защитником. Белые его убили потому, что он любил нас, а это — преступление.

Сердце мое оборвалось. Я молча поднял пришедшего и обнял его. Он рыдал не сдерживаясь, плечи его вздрагивали, тело била крупная дрожь.

— Он мне и многим неграм спас жизнь. Неужели же нужно убивать людей за то, что они спасают от смерти других людей, пусть даже в тысячу раз худших, чем они сами. Ведь и хорошие и дурные живут только один раз, смерть все равно возьмет каждого, она — общий враг, зачем же убивать, зачем помогать врагу? … — повторял он.

На боку негра я увидел глубокую ножевую рану. Мала бежал с группой мобилизованных на постройку Браццавил-океанской железной дороги и попал под штыки карательного отряда. Истекавшего кровью, потерявшего сознание, его нашел на берегу ручья Эрнест Делон, вылечил и под измененным именем зачислил в партию своих рабочих…

Все так же дрожа, негр открыл свой полый костяной браслет на левой руке и протянул мне листок бумаги, свернутый в трубочку.

— «Милый друг мой, — прочел я, — я живу в обстановке тревоги и многих опасностей. Если со мною что-нибудь случится, верный человек передаст вам эти строки. Продолжайте в меру ваших возможностей оставаться защитником угнетенных и, если представится случай, расскажите честным людям, число которых на земле все увеличивается, о том, как живут люди черной кожи и золотого сердца».

Так должно было быть… Я слушал трагическую повесть. Проклятый мир, где человек с детства, со школьной скамьи надевает на себя ярмо предрассудков, мешающих ему расправить плечи и поднять лицо к небу, глянуть на солнце! Темный мир, где всякий, все-таки осмелившийся поднять голову, подлежит уничтожению!..

Эрнеста Делона ненавидели белые — представители правительственной администрации и особенно служащие концессионных предприятий. Но считаться с ним приходилось. Заброшенную ничтожную агрономическую станцию с тремя невеждами-пьянчужками в качестве смотрителей он поднял до высоты серьезного научного учреждения. Неусыпная энергия, пытливость ума, прирожденная одаренность резко выделяли его среди колониальных «деятелей» — в лучшем случае, тусклых чиновников. Результатами его многочисленных и смелых опытов заинтересовались видные специалисты страны.

Между тем колониальный грабеж при полном попустительстве правительственных инстанций все усиливался, аппетиты хищников-предпринимателей повышались, совершенная безнаказанность новых владык края делала их все беззастенчивее, наглее, требовательнее. Гнет достигал пределов человеческой выносливости и самого кроткого терпения. Земля начинала волноваться, кое-где вспыхивали отдельные неорганизованные очаги активного протеста, но каждое такое выступление подавлялось с самой свирепой жестокостью. И вместе со всем этим росла, ширилась и крепла среди негров популярность Эрнеста Делона.

Однажды после очередной экзекуции с одного из участков каучуковой компании разбежалась большая партия рабочих. Администрацией участка были разысканы и схвачены десять «главных смутьянов», то есть наиболее сознательных, развитых и отважных негров, и повешены на территории плантации. Весть о новом преступлении молниеносно разнеслась по краю — повешенные пользовались особым почетом и доверием населения. Многотысячная толпа негров обложила поселок, где помещалась администрация участка, и прервала все средства связи. Негры потребовали немедленной выдачи начальника участка,