Никогда не забуду маленького случая, насмешившего меня, но опять заставившего задуматься. После бессонной ночи, проведенной за рабочими записями, в дневной перерыв после обеда я прилег отдохнуть и крепко заснул. Я пришел в себя от каких-то неприятных прикосновений. Приоткрыв глаза, я увидел, как мальчуган лил себе на ладонь из пузырька чернила и с великим усердием мазал мою руку. Она была черна уже по локоть. Я не сразу догадался о происхождении столь странной забавы. Едкая жидкость для вечного пера отходила с трудом. Кончив мыться, я поймал на себе взгляд сожаления и упрека. Я понял: маленький негр хотел исправить ошибку природы, сделавшей меня белым — одним из тех страшных людей, о которых он слышал, которые принесли столько несчастий обитателям тропиков и на которых я совсем не был похож.

Я был рад и благодарен судьбе за неожиданный подарок, за эту случайную встречу. Личная жизнь моя опять осветилась смыслом. Две смерти стояли за моей спиной — Цезаря и Эрнеста. Маленькому существу спас жизнь я. И жизнь эта становилась мне все дороже, она умеряла мое одиночество, несла с собой ласку.

Я овладел иглой и из своего белья и платья сшил приемышу штанишки и курточки, а из остатков порвавшейся пикейной тужурки соорудил матросскую шапочку на его курчавую голову. Вскоре я начал учить его французскому, а потом и русскому языкам. Система была наглядная — это солнце, это стол, это суп, это ложка. Меня он звал папой.

Как приятны мне были эти уроки! Язык негров при всем разнообразии племенных наречий девически чист и восприимчив — широкий, фонетический, свободный, не знающий «запретных» звуков, которые выдадут англичанина, живущего во Франции, или немца в России и после пятидесяти лет их непосредственного общения с местной средой. Мальчик оказался исключительно способным, память у него была необыкновенная: легкое слово запоминал он крепко, повторив его с голоса всего два-три раза. С голоса же научил я его и тем русским стихотворениям, которые не всегда правильно сохранились в моей памяти от детства. Важно и выразительно декламировал он «Козлика» и «Простой цветочек дикий», а потом и «Бородино» и «Полтаву». Через год у меня был разумный и внимательный собеседник, а там постепенно приступил я и к более основательной науке в скудную меру моих педагогических способностей.

Так же быстро он усвоил чтение, письмо, простейшие правила арифметики. Лексикон его все расширялся, и мне уже трудно бывало сдерживать его желание знать все больше и больше. У мальчика было хорошее сердце и горячая голова. Ученье давало ему серьезность и глубину. Уже все реже видели его сверстники-товарищи, все больше времени проводил он за книгами. Воображаемый новый мир, будущее, сладость познания влекли его больше, чем чурки, лазанье по деревьям, упражнения в метании копья и стрельба из лука, игры и детские походы к реке и в лес, хотя и этому уделял он внимание и рос физически крепким, сильным… Помню, еще в начале ученья я выписал из Парижа хрестоматию Толстого, и, когда видел потом склоненную над книгой курчавую маленькую голову, мне становилось смешно и странно — наверно, удивился бы и сам великий автор, узнав, что где-то, в дебрях Дагомеи, черный маленький человек в подлиннике разбирает его педагогические творения.

Конечно, он оставался ребенком и притом изрядным шалуном. Но при горячности характера он был очень деликатен и совершенно правдив. Набедокурив или просто сделав что-нибудь совсем пустое, что, однако, по его предположению, могло вызвать мое недовольство, он сейчас же бежал ко мне, признавался во всем и просил поверить, что он исправит ошибку и уже никогда ее не повторит. Но если я не обращал достаточного внимания на его чувства, он обижался, замыкался и страдал. Существо повышенной совести, он был душевно сложен…

Часто, глядя на его стройную фигурку в европейском платье, на то, как стоит он один где-нибудь в поле, глядя вдаль или опустив голову и по-взрослому задумавшись, с горечью и отрадой я говорил себе: «Слишком долго я был благодушным наблюдателем жизни, слишком мало вмешивался в ту неправду, которой она полна, и сделал гораздо меньше того, что мог и должен был сделать. Но в моем ученике я воспитаю волю, силу характера, непреклонность, достоинство, гордость и отвагу, которых не сумел в достаточной мере проявить сам. Из него вырастет боец!»

Я уже давно усыновил черного мальчика, и сына моего зовут по мне — Пьер Дьедонэ, по-русски Петр Петрович Богданов. Пять лет мы были неразлучны. И ребенок во многом скрасил и облегчил мне жизнь. Три года назад я выехал с ним в Европу. К концу отпуска я нашел хороший лицей-пансион, где есть опытный преподаватель русского языка.

И вновь и вновь на примере негритянского мальчика я вижу, какие огромные силы таятся в людях Черного материка, какие ценности могут они создать и внести в великую сокровищницу общечеловеческой культуры. Школа среди негров подобна ледоколу, вскрывающему ледяной покров необозримых водных просторов, или плугу, прокладывающему первую борозду по первобытной тучной целине, которая обещает невиданный урожай…

Мальчик стремится к науке с жадностью безмерной, и способности его совершенно исключительны: он идет несравненно впереди самого лучшего из остальных учеников, причем знания даются ему не только с большой легкостью, но и укладываются с фундаментальной прочностью, — его память поразительна. Сейчас ему четырнадцатый год. Он мечтает, как и я когда-то, стать инженером и, конечно, им станет. Переписка идет у нас на двух языках. Я поставил директору лицея условие, что русскому будет уделяться такое же внимание, как и основному, французскому. К тому же русский язык особенно нравится мальчику.

С годами чувствую я неуклонное приближение старости и сопряженного с нею одиночества. В ней опорой и отрадой будет мне мой черный сын, столь близкий мне, как если бы и в самом деле текла в нас общая кровь, и относящийся ко мне с той честностью, прямотой, доверчивостью и, не сомневаюсь, любовью, будто и в самом деле рожден он от меня.