Жара изнуряла меня, и видения тех дней встают передо мной сквозь некий дремотный туман. Я переносил на ногах род утомительной болезни, связанной с перестройкой организма. Это было странное состояние не малярийного бреда, но чего-то схожего с ним, когда картины яви перемежаются видениями почти горячечного сна, излучениями воспаленного жарою мозга. Только что покинув холодную европейскую осень, туманную слякоть парижских ночей, я попал под отвесное пламя солнца. Едва бросишься, бывало, голый на койку, как уже мокрые простыни и жгут и липнут к телу, и не находишь себе места. Выпьешь литр воды, а через две-три минуты она вся выходит потом, и если бы его собрать, то это и был бы тот же литр. Бродишь в темной тупости, осовелый, истаивающий, и только под утро забудешься сном. Но уже на рассвете нужно вскакивать самому и поднимать людей, нужно дорожить каждой минутой работы, пока солнце еще не накалило землю. К десяти часам приходилось складывать инструменты: земля начинала излучать тепло, в окуляр трубы уже ничего не было видно из-за мерцающего воздуха, и какая фантастическая картина открывалась тогда по горизонту, как все дрожало, плавилось, зыбилось, текло жидким хрусталем, меняло контуры, смещало знакомые перспективы, совершенно преображало местность!
Через месяц я несколько успокоился, благополучно перенеся период приспособления, у многих очень болезненный. Мне все больше нравилась моя работа. Я спешил, делал промеры, наносил кроки, сидел по ночам за чертежами, съедаемый безжалостной мошкарой, хотел сделать работу как можно точнее и скорее, выполнить задачу на самую высокую отметку. Лишь много позже я понял, что белые в колониях живут просто для заработков, ищут способов заработанные деньги всячески увеличить на месте и никак не торопятся с работой, всякое усердие к которой вызывает в лучшем случае лишь снисходительную усмешку начальника.
Как я жил? Ну конечно, на взгляд европейского буржуа, почти жизнью Робинзона. Большая палатка, внутри нее складная койка, стол, складные же табуретки и даже полка с книгами. Рядом с палаткой под навесом была устроена кухня. И тут все время шел веселый щебет, смех и крики — на вольном воздухе жила постепенно образовавшаяся моя семья: игрушечно-маленькая антилопа, прирученная обезьяна и два говорливых попугая. Обезьянка, которую часто приходилось сажать на веревку за непоседливость и проказы, была очень «хозяйственна» и хитра и частенько, улучив минуту, схватывала какую-нибудь консервную банку, вилку, сковородку, солонку и вихрем мчалась в заросли. Мы потом находили все «украденное» аккуратно развешанным на ветвях невысокого деревца километрах в трех от стоянки. Раз она утащила мою каску. И мне принесли ее доверху набитой орехами — домовитой «хозяйке» просто нужна была посуда. Антилопа ходила за мной в хвост, терлась о ногу и требовала внимания. Голый мальчуган, состоявший в должности курьера, состязался с обезьянкой в ловкости и проказах. И все этой целый день трещало, свистело, кричало и пересмеивалось под стеной палатки.
А вообще говоря, больших фантазеров, чем негры, я не знаю. Сразу же и сами собой установились у меня с ними самые хорошие отношения. Эти смеющиеся выдумщики, наивные хитрецы и романтические любители всего необычайного подкупали меня своей большой внутренней чистотой, каким-то действительно солнечным весельем и той жаждой общаться с окружающими, открывать им свой внутренний мир, которая граничит с родниками поэзия.
Случалось, что пропадет на работе какая-нибудь необходимая мелочь. Прикажешь искать и найти ее во что бы то ни стало и сам ищешь, досадуешь, теряешь время. И вот наконец находится пропавшая вещь, а нашедший ее начинает рассказывать такую сложную и фантастическую историю о том, как поднялся огромный смерч и унес злосчастную деталь в небо, как герой отважно бросился за нею, как переплывал реки, отбивался от крокодилов и львов, был ранен, мучился голодом и жаждой и в конце концов нашел пропажу в глубокой пещере на дне оврага в ста километрах отсюда… Достойная Гомера героическая эпопея! Слушаешь, слушаешь (и уж какая там злость! — рассмеешься), а если есть время, то и попросишь повторить рассказ, и дивишься неистощимости в выдумке вариантов, фантастике, необыкновенной живости образов и жалеешь только об одном — что ты не писатель; какие чудесные сказки родят когда-нибудь для наших детей дебри Черного материка!
В каждой негритянской деревне есть свой клуб. На площади посреди поселка высится чуть ли не тысячелетняя смоковница с десятками стволов, и под нею подолгу сидят любители посудачить, рассказать и послушать. И ни на минуту не прерывается оживленнейшая дискуссия, в которой темы меняются беспрестанно и неожиданно, как узоры калейдоскопа. И какой вдохновенной, тут же рождающейся фантастики не наслушаешься на этих «посиделках»!..
Но, конечно, не надо думать, что негр вечно сидит под смоковницей или пляшет вокруг костра под бой «там-тамов». Праздничной забаве предается он в дни отдыха или после удачной охоты, что бывает не столь уж часто. Негр каторжно трудится на своем клочке земли, буквально поливая его потом. Его земледельческие орудия примитивны — мотыга, лопата, иногда просто заостренный кол и редко — некое подобие сохи, которое, надрываясь, тянет он на себе и которое направляет его жена или кто-нибудь из детей. Негр должен платить налоги за себя, жену и детей. Негра хватают и отправляют на «общественные работы»: на постройку дорог, плотин, мостов, осушение болот, причем, почти как правило, не платят ему ни сантима. Негр вечно голоден; смерть от голода здесь частое явление, и песни негров полны жалоб и просьб о хлебе.
Как-то во время обеденного перерыва я отправился в «столовую» наших рабочих. Из вмазанного в глиняную печь большого котла повар разливал суп из «миль» — проса с кусочками консервированного мяса — в цинковые бачки на пять человек каждый. Негры сидели на пятках вокруг бачков и грубо долбленными деревянными ложками ели горячую похлебку, заедая ее галетами с таким аппетитом, что некоторые от удовольствия жмурились и покручивали курчавыми своими головами. Один из негров, уже немолодой, подошел к повару с жестянкой из-под консервов, и тот выдал ему его порцию. Негр внимательно посмотрел на обедавших, и в глазах его мне почудилось смешение многих чувств, из которых наиболее отчетливым была грусть. Он не сел рядом со своими товарищами, а направился к кустам неподалеку. Меня это заинтересовало, и я подошел к нему. Негр, уже работавший у белых, увидев меня, вскочил и вытянулся по- военному. Банка, прикрытая травой, стояла под кустом. Я спросил рабочего: не болен ли он и почему не ест?
Он не понял меня — я еще плохо владел языком. Я позвал Цезаря. И тот с горячностью начал убеждать меня, что его подчиненный не делает ничего дурного. Я ответил, что и не сомневаюсь в этом, но почему все-таки негр не ест? Цезарь с той же проникновенностью стал заверять меня, что вечером негр непременно будет есть, что он не ослабеет и будет работать не хуже, чем остальные. Я засмеялся и ответил Цезарю и рабочему, что совершенно верю им обоим, но что меня заинтересовало поведение негра. И тогда, уверившись, что ему действительно ничего не грозит, негр рассказал, что уже четвертый день он дневную свою порцию еды отдает одной бедной семье в поселке неподалеку от места нашей стоянки.
После работы, набив карманы галетами и консервами, я вместе с Цезарем и рабочим отправился в селение из нескольких дворов, километрах в пяти от лагеря. Быстро стемнело. При свете больших звезд я различил низкий силуэт окраинной кажи. Негр откинул травяной полог. И меня сильно обдало тяжелым, зловонным воздухом. Я нажал пуговку электрического фонарика — и к глиняной стене с криком испуга метнулась худая женщина с изможденным лицом. Я с трудом ее успокоил. На полу, на грязном тряпье, лежали три большеглазых детских скелета. Они молча и неподвижно на нас смотрели. Цезарь рассказал, что месяц назад глава семьи ушел в город, чтобы отправиться с товарищами на рыбную ловлю. Он должен был вернуться через четыре-пять дней, но до сих пор его нет. Что с ним? Его мог сожрать крокодил, ужалить змея, убить пантера, захватить белые… В доме давно съедены последние жалкие запасы еды.
Женщина была так слаба от истощения, что еле передвигалась. Мои спутники быстро разожгли во дворе костер и приготовили ужин. Дета ели вяло, как ни понуждала их мать, — они были уже, по-видимому, на грани голодной смерти и только потом немного оживились. Они никогда не видали сахару, глядели на меня и на белые квадратики с опаской, и лишь добрый смех Цезаря, гладившего их по курчавым головенкам, сделал их более доверчивыми, заставил отведать незнакомого лакомства.
Много тяжелого, горестного и несправедливого видел я на земле Черного материка. Вся современная нам история негров — это история сплошных бедствий, голода, всяческих лишений, жесточайшего гнета, рабского труда, чудовищной эксплуатации, невиданного, невообразимого насилия…
Здесь же, на этом начальном этапе работы, пережил я и первый «торнадо» — бурю с ливнем. Я не знаю ничего более страшного, зловещего, потрясающего. Представьте себе в знойный, совершенно
