С героем повести Пьером Дьедонэ автор познакомился в Париже на открытом собрании общества энтомологов, где Дьедонэ читал доклад о тропических бабочках. Автора поразило, что одни вид открытых докладчиком насекомых он назвал «Барнаул» Трудно было удержаться от соблазна узнать о причинах столь странного научного наименования. Каково же было еще большее удивление автора, когда в ответ на его любопытство докладчик заговорил с ним на чистейшем, безукоризненном русском языке! В дальнейшем автор встречался с Дьедонэ еще не раз, потом, с отъездом Дьедонэ обратно в Африку, начал с ним переписываться, и постепенно знакомство это стало переходить в хорошую, прочную дружбу.

Часть этой повести записана автором тогда же, в Париже, со слов нового знакомого, часть — по его записям, часть — по позднейшим письмам Дьедонэ к автору.

Мой отец был француз — добрый, веселый, общительный и несерьезный человек. В его жилах текла кровь суровой Бретани и солнечного Прованса, и среди его предков были итальянцы и бельгийцы, англичане и голландцы. От него я взял страсть к передвижениям и приключениям. Моя мать — русская, сибирячка. И ей я обязан вот этими скулами на моем галльском лице, крепкой костью, выносливостью и упорством, которое рождает во мне иное препятствие на моей дороге вместе с решимостью биться до последнего мускульного усилия с этим препятствием.

Прирожденной страсти моей к странствиям покровительствовала сама судьба. Отец еще в молодости уехал в Россию маленьким служащим одной французской торговой фирмы, женился там. И я был его единственным ребенком. Он очень любил меня, и я с детства сопровождал его в бесконечных путешествиях по стране. Мне знакома бессарабская арба так же, как кошевни Сибири, кабардинская лошадь, волжский плот, собачья упряжка Крайнего Севера и двухколесная «беда» смоленского крестьянина. Я избороздил почти всю Россию и видел ее от Польши до Туркестана, от Охотского моря до дагестанских ущелий.

Смутны и сложны чувства моих отроческих лет. Чем шире открывались передо мною просторы необъятно огромной страны, тем больше любил я ее. И чем крепче овладевал знаниями о ней, тем становилась она ближе мне, тем больше чувствовал я ее своей, а себя — ее сыном. И все же… я был вписан в иностранный паспорт моего отца.

Отец поддерживал связь кое с кем из своих соотечественников. И в Петербурге и в Москве мне приходилось встречаться с представителями многочисленных иностранных колоний, преимущественно французами и бельгийцами. Агенты торговых фирм, дельцы, коммивояжеры, инженеры, техники, в большинстве своем они смотрели на Россию как на страну отсталую и бесхозяйственную, ценную лишь неисчерпаемыми возможностями обогащения для предприимчивого человека. Деньги — вот что влекло их! И эти печальные наблюдения вошли в мое сердце одною из заноз.

Меня зовут Пьер Дьедонэ, отца моего звали Жан. Фамилия Дьедонэ во Франции распространена примерно так же, как в России — Богдановы. И вот, по настоянию матери, в школе я был записан Петром Ивановичем Богдановым, в точном переводе моей фамилии на русский язык. Впрочем, со школой мне не везло — странствования отца постоянно отрывали меня от учебы, и почти из года в год за все классы до самого аттестата зрелости мне приходилось держать экстерном. Весною 1914 года отец получил отпуск. Я успешно заканчивал экзамены за первый курс Политехнического института. И родители решили меня порадовать: на два — три месяца поехать всей семьею во Францию. Мне было неполных девятнадцать лет.

Пришла война. Отец был мобилизован и погиб в боях на Марне. Эту смерть перенес я с горечью и достаточной стойкостью — она заставила меня возмужать. Мы остались вдвоем с матерью почти без средств, так как отец, отступая от вековой традиции своих соотечественников, ничего не откладывал, не копил. Через год взял в руки винтовку и я. Бедная мать! Она оставалась совсем одна на чужбине. В конце войны я был рамен. В год победы я пережил тяжкое горе: умерла от туберкулеза моя мать. Организм ее был уже давно подорван внутренним ее состоянием - глубоко, остро, скорбно переносила она отрыв от родной земли и уже не имела никаких сил сопротивляться страшной болезни. Смерть ее была неожиданно быстрой.

Я остался один во всем мире. Но я был молод, силен и вынослив. Зачетная студенческая книжка моя оказалась в Европе недействительной; о том, чтобы переучиться, нечего было и думать. Я перепробовал множество профессий: был шофером, грузчиком, огородником, набивщиком матрацев, плотником, конюхом, слесарем, мороженщиком, гранильщиком камней, маляром, расклейщиком афиш, ночным сторожем, инструктором гребного спорта и даже могильщиком.

Кое-как перебиваясь, я надеялся на лучшие времена, но увы… жизнь продолжала оставаться суровой и безжалостной. В конце концов я уже не мог найти никакой работы и безрезультатно обивал пороги различных предприятий и учреждений. Так я добрался и до министерства колоний и подал прошение о предоставлении мне любой работы и где угодно.

Мне пришлось ждать год, и этот год остался в памяти моей полосою сплошного голода. Я жил на чердаке полуразвалившейся гостиницы, наем которого отрабатывал натиркой полов в номерах, и бродил по улицам Парижа, пошатываясь от истощения и все стремительнее принимая облик «клошара» — босяка.

Я уже махнул рукой на министерство колоний, как вдруг однажды вечером, вернувшись домой, нашел под дверью моего чердака плотный конверт с казенной печатью. Волнению моему не было предела, я не заснул ни на секунду и утром, приодевшись как можно тщательнее, отправился в министерство. Мой вид вызвал улыбку снисходительного сожаления у чиновника, принимавшего меня, но в те минуты мне было не до обид. Мне предлагалось место землемера-топографа в Сенегале, где начинались работы по составлению новой географической карты. Я подписывал бумагу за бумагой, уже плохо сознавая от волнения и голода, где я и что со мною, и в тот же день получил столь большую для тогдашней моей жизни сумму денег, что на улице, кажется, производил впечатление субъекта не совсем психически нормального — прохожие смотрели вслед мне, сокрушенно покачивая головами. Представьте себе положение человека, обносившегося до заплат и дыр, месяцами преследуемого запахом жареной говядины, подбирающего в предрассветный час в лабиринтах Центрального рынка капустные листья, ночующего на чердаке среди невообразимого хлама, клопов и грязи и вдруг вступающего в достойную человека жизнь!

Но вот и последний вечер. Ужин в ресторане; прощание с хозяйкой, оторопевшей от головокружительной карьеры чердачного жильца, который в последние дни занял лучший номер ее жалкой гостиницы; наемная машина; встречный лёт огней в еще светлых сумерках; последние картины Парижа, темная громада вокзала, уютное купе, свисток и — тихо поплывший назад перрон… Мягкая койка. Подумать — еще несколько дней назад я мечтал о теплушке, о том, как поеду «зайцем», высажусь где-нибудь на глухой станции и пойду бродить по деревням наниматься конюхом, кузнецом, землекопом, кладбищенским сторожем!.. Я задремывал под мерный стук колес и просыпался все в новом удивлении. Что со мной, куда я еду?