— Нельзя… Я чувствую, кто-то у нас за окном… Вслед за этим слышно было, как на ковер прыгнули девичьи ноги; занавес, отогнутый пальцами, распахнулся, выпустив свет в густую листву, и через подоконник перегнулась Варя; две косы ее упали наперед, шея вытянулась. Она вскрикнула и взялась за раму: из листвы глядело на нее усатое лицо с блестящими глазами.

Если бы Иван Васильевич был на земле или невысоко над ней, он спрыгнул бы и удрал конечно. Но сейчас он вцепился только покрепче в ветви и молчал…

— Кто вы? — спросила Варя…

— Аи! — крикнула изнутри Анюта…

— Я случайно сюда попал, — ответил, наконец, Кремер, — хотел передать туфельку — вы потеряли ее…

— Это — моя, дайте сюда! — воскликнула Анюта и появилась в окне рядом с сестрой. Обе они были в ночных кофточках и белых юбках… У Анюты золотые волосы были окручены вокруг головы, щеку ее и ухо заливал свет лампы, худощавое лицо Вари осталось в тени…

— Дайте туфлю и убирайтесь, — сказала Варя, — иначе я позову на помощь…

— Что ты, все услышат, стыд какой! — перебила Анюта. — А вы не свалитесь? Ведь это вы приехали сегодня на тройке?.. Господи, какой смешной, полез на дерево…

И, хлопнув ладошами, она принялась смеяться… Кремер поглядел вниз: под деревом, ворча, уже сидели собаки…

— Ну, уж я теперь ни за что не слезу, — сказал он, — извините, я подслушал ваш разговор…

— Какая гадость, — воскликнула Варя…-

— Нет, отчего же, я бы на вашем месте пригласил советчика… Вопрос очень сложный…

— Он еще рассуждает, — перебила Анюта, — а вам удобно сидеть?

— Превосходно… Мне кажется, что ваша сестра немного ошибается: я никогда не понимал отшельников; по-моему, они — эгоисты и все; если у вас есть сокровище — отдайте его поскорее нам грешным. Что бы стало, если бы все девушки заперлись в терему…

— Вот, слово в слово весь вечер ей толковала, — сказала Анюта…

— Молчи, молчи, — прикрикнула Варя, но сестра уже села на подоконник, охватив колено, и продолжала: — Как папа умер, Варя принялась ходить в церковь, служить обедни и решила, что мы не должны быть такими, как все… А я — самая обыкновенная, вроде нашей Анисьи.

— Боже мой, что ты говоришь, — опять перебила Варя, прислонясь с другой стороны к окну, — послушайте, сударь, если вы только человек, убирайтесь; это неприлично, это неслыханно, этого не бывает…

— К несчастью, убраться могу только через вашу комнату…

— Давайте руки! — сейчас же воскликнула Анюта; Иван Васильевич почувствовал в своей руке и вокруг кисти горячие ладони, изловчился и с ветки прыгнул на подоконник и в комнату. Анюта смеялась этому, тряся пальцами. Варя же, гневная, с пылающими глазами, раскрыла дверь, повторяя:

— Уходите, уходите, не оглядывайтесь…

Иван Васильевич все-таки оглянулся. Комната была белая, с двумя кроватями и кружевным туалетом; на ковре валялись рассыпанные карты.

— Хотите, я вам погадаю, — сказал он, мигнув от такой наглости.

— Убирайтесь, — топнув ногой, повторила Варя.

— Нет уж, если он действительно так нахально поступил с нами, пусть останется в круглые дураки играть, — ответила Анюта, соскальзывая с окошка.

Варя сейчас же повернулась, взяла соль, понюхала и сказала:

— Все равно я отсюда не уйду… А Кремер спросил:

— Если я проиграю, то что?

— То вы останетесь у нас до тех пор, пока мне не надоест! — воскликнула Анюта, присев над рассыпанными картами.

Когда неслышно подошла по коридору тетушка, взволнованная необычайной возней наверху, и отворила дверь, брови у нее поехали вверх, глаза замигали и задрожал дрожью старушечий подбородок. У стены, заложив руки, стояла Варя, как всегда, но кривила тонкие губы усмешкой. Анюта же, повалясь на кресло, охала и топала ногами, а посредине комнаты на ковре сидел Иван Васильевич в ночном чепце…

— В дураках, в дураках, ни разу не выиграл, — проговорила Анюта, вскочила, поцеловала тетушку и прошептала громко: — Почему вы раньше не говорили, что на свете такие смешные люди живут? Знаете, на что мы с ним играли?.. Если я выиграю…

— Да, я действительно проиграл, — ответил Кремер. Тетка перевела глаза на Варю, которая пожала плечами и отвернулась, как бы утверждая: «Я всегда от нее ожидала этой низости».

— Дураки дураками, а стыд какой, ночью по окошкам лазить, идите спать, сударь, — твердо проговорила тетушка и, выведя в темный коридор гостя, стала строго на него смотреть.

— Удивительная, знаете, эта игра в круглые дураки, — начал Кремер шепотом.

— Нет, уж сама вижу, что дело нешуточное… Спасибо вам, батюшка, ведь к нашим-то дурам только смехом и можно было пробраться, — перебила тетушка, — все ведь девушки своенравные, а наши пуще того… Ну а теперь, слава богу, женитесь, батюшка, на здоровье…

— То есть вы как это, ого… — начал Иван Васильевич; подумал минуту и, взяв тетку под локоть, окончил деловито, — пожалуй, вы правы… Сейчас соображу…

Заблудился я потому, что ямщик, старый солдат, служил когда-то в Ташкенте и ходил на Аму-Дарью. Всю дорогу, повернув ко мне прикрытое чапаном костлявое равнодушное лицо, пытался он рассказать про давнишнее. Но из всего припомнил только, что на песках растет куст саксаул, такой твердый — ногу напорешь.

Должно быть, ему и самому было обидно, что забыл он про чудесную страну, разъезжая на облучке в февральские вьюги, и на мои вопросы отвечал со вздохом: «Запамятовал, барин, а видел много всего».

Когда же вокруг стемнело и я сказал: «Послушай, мы, кажется, без дороги едем», — ямщик долго молчал, потом ответил: «Темнота; где ее тут разберешь, дорогу». И уже долго спустя, когда появился впереди нас красноватый огонек, ямщик сказал еще:

— Выбились, а я полагал — замерзнем.

Завязив лошадей и перепрокинув сани, мы подъехали, наконец, к балкону с колоннами и двумя полукруглыми окошками наверху, откуда шел заманивший нас свет.

— Ах, пропасть! Это, барин, — Чувашки. Доведется нам гнать до села! — проворчал ямщик, слезая с облучка.

— А здесь разве нельзя переждать?

— Можно, отчего нельзя.

Я вылез в снег, а ямщик, сняв рукавицы, захватил из саней сена, отнес на балкон, отпряг коренного, ввел его по ступенькам и за колоннами привязал к дверной ручке.

— Он у меня зябкий: пристяжных у саней можно оставить, а коренной очень обидчивый, — сказал ямщик…

— Как ты так распорядился, веди лошадей на конюшню.

— Нет, — ответил он, — не поведу; в усадьбе один конь, и того в дому держат — конюшни провалились. Да вы не сомневайтесь, заходите, погреетесь.

И он повел меня между высоким сугробом и облупленной стеной к небольшому крылечку, через которое мы зашли внутрь, в темноту. Я передвинул кнопку электрического фонарика, и белый, овальным