— Доехали? — спросил он; ямщик не ответил; а с горы уже открылись зеленые бока оврагов, глиняные водомоины, прудки, на склонах скот, отраженный в воде, и вдалеке темный кудрявый сад и в нем купол беседки.

«Черт возьми, а вдруг они — рожи!» — подумал Иван Васильевич, вертя головой, когда сбоку замелькал забор… Ветви деревьев над мостиком хлестнули по дуге, и в глубине лужайки встал старый, как ящик, обветренный от непогоды дом.

Балкон, куда прошел Иван Васильевич, был пуст, но на круглом столе кипел самовар; перекинутый через балюстраду, висел турецкий шарф, чуть колыхаясь, и у порога лежала белая туфелька. Осмотревшись, Иван Васильевич поднял туфлю и засмеялся.

«Прямо разбежались, башмаки растеряли!» — подумал он и, вслушиваясь, прислонился к штукатуренной колонке, но только пчелы гудели, садясь на варенье, да из сада тянуло сухим запахом полевых цветов и влажным — с круглых клумб…

«Точно девушка прошла повсюду, и сад запах цветами, — опять подумал Иван Васильевич. — Совсем девичий монастырь; какие они на самом деле? Туфля маленькая, с высоким подъемом, значит нога стройная и полная. Носок заширкан от беготни по траве… а внутри следы краски… от красного чулка…» И, размышляя над туфлей, он представлял себе ее обладательницу. В это время скрипнуло позади. Он живо обернулся; из двери испуганно выглядывала сморщенная старуха в наколке… Иван Васильевич сунул туфлю в карман и поклонился…

— Вам что угодно, мы не принимаем, — спросила старуха, держась за косяк; брови у нее поднялись, и смирные глаза глядели с новым страхом на черные подусники гостя…

Иван Васильевич поспешил показать бумагу и объяснить, по какому делу приехал… Старуха перестала бояться и с неожиданной живостью, вытащив очки, прочла документ, усадила гостя и, дотрагиваясь до его колена, принялась пространно рассказывать о тяжбе своей с крестьянами… Потом спохватилась, угостила чаем и с умилением глядела, как Иван Васильевич ест лепешки. Запах цветов усилился, угомонились птицы в кустах, и только на осине неподалеку дрожали листья; но ей и бог велел дрожать; остальное же все отходило на вечерний покой…

— Весной землемер приезжал, пустила ночевать, так он дела-то не делал, а и на кухню, и в сад, и по комнатам — всюду нос свой принялся совать, а нос длинный у него, такой проныра, — сказала тетушка…

— Вот действительно проныра, — ответил Иван Васильевич, — вы бы его щелкнули по носу, а, кстати, что это не видно ваших племянниц?

Тетушка смолчала, Иван Васильевич покосился, на глазах у нее стояли слезы, и старушечьи, губы опустились углами вниз.

— В угловой, батюшка, ляжете, а закуску на ночь с бабой пришлю, — сказала она и повела гостя в комнату для приезжих, сама вздула огонь и, вздохнув, притворила за собой дверь.

Иван Васильевич живо подбежал к окну, просунулся в сад и стал слушать, раздумывая, как бы увидать девиц.

Немного погодя вошла высокая и простоволосая баба с подносом, на котором стоял холодный ужин…

— Послушай, красавица, — сказал ей Иван Васильевич, — отчего у вас все прячутся, я ведь не волк.

— А кто прячется? Мы никого не боимся, все на виду, — нараспев ответила баба, поведя глазами.

— А где же ваши барышни?..

— Барышни спать пошли… У нас ложатся спозаранку; как стадо пригонят, молочка парного попьют и лягут…

— И никто у вас не бывает, ни с кем не знакомы?

— Зачем, наши барышни очень себя соблюдают…

— Ох, баба лукавая, сама-то ты себя соблюдаешь ли?

Баба сейчас же удивилась и подняла черные брови…

— А вы откуда знаете?..

— Все знаю, на аршин под тобой вижу; знаю, например, что барышни ваши наверху живут.

— Ох, батюшки.

— И комната их направо по коридору…

— Вот и неправда — налево.

— Ты от сада считаешь?

— Ну да.

— А я от крыльца. Как тебя зовут?

— Анисья.

— Щекотки боишься?

Тут баба совсем растерялась; Иван Васильевич, пощекотав ее для вида, выспросил между смехом все, что надо, и на прощанье шлепнул по спине; баба убежала. А он задул свечи и, посмотрев, не бегают ли собаки, выпрыгнул в сад.

Все окна были темны, кроме последнего наверху, завешенного шторой. Напротив росла осина, дерево ненадежное, но Иван Васильевич все-таки рискнул: подпрыгнув, ухватился за ветку и полез наверх, выбирая крепкие сучки; в уровень раскрытого окна пригнулся и в щель не совсем задвинутой занавески увидел угол ковра, на нем туфельку, пару той, что лежала в кармане, и край тяжелого кресла, должно быть у кровати. Вслед за этим услышал он ровный голос. Это сестра сестре читала вслух «Обрыв».

«Вот черт, хоть бы ветер подул, — подумал Иван Васильевич, — или веткой, что ли, отогнуть занавеску…»

— Ах, ну что же из этого, — вдруг перебил чтение тоненький взволнованный голос, — ты сама видишь — писатель вывел самых лучших девушек, и все-таки одна не выдержала…

— Сегодня, право, Анюта, не узнаю тебя, — ответил голос читавшей, — ты взволнована… Неужто тебе нужна вся эта грубость…

— Все-таки любопытно… Ты говоришь, мы должны жить, как чистые ангелы… Какие мы ангелы… вот роман читаем: сама же ты рассказывала — на прошлой неделе всю ночь офицер тебе снился…

— И я тоже страдаю, потому что мы земнородные… Пойми — каждая девушка хранит небесный огонь. А мужчина смертный — его дело похитить огонь, а наше хранить. Вот почему к нам лезут со всех сторон…

— Почему же его и не отдать, если им так уж нужно, — помолчав, негромко возразила Анюта; Иван Васильевич завозился в листве…

— Какая ты ничтожная, как хочется тебе всей этой будничной гадости… Неужто ты не в силах сломить желание; ужасно, у каждой из нас словно жернов привешен… Будь сильной, Анюта; ведь если в лесу с тобой повстречаются волки, ты не захочешь, чтобы съели тебя…

На это Анюта ничего не ответила, вздохнула только и попросила:

— Варя, погадай мне.

Иван Васильевич, сощуря глаз, вытянул шею и увидел: на ковер вступила босая нога и пролетел за нею белый подол юбки…

Варя принесла карты и, раскладывая их, заговорила:

— Ну что гадать — только расстраиваться… Конечно, и для нас придет день, как и для всякой девушки, так уж лучше не думать о нем, не ждать, оттягивать… Из умных станем мы обыкновенными, из прозорливых — слепыми… Узнаем и роды и смерть… Но что это — смотри, как легли карты! Тебе грозит опасность. На сердце красный валет. Ты что-то скрыла, Анюта, будто вблизи нас злая воля. Враг… Туз. Постой, я разложу еще…

Стало вдруг очень тихо. И за окном и в комнате. Шелестели только листья… Вдруг Варя воскликнула с испугом:

— Смотри, опять те же карты! Рукой моей кто-то водит…

— Покажи, покажи…